Море исчезающих времен

Эрендира вернула ему бриллиант, и лицо ее сразу погасло. Улисс не отставал.

– К тому же у нас есть грузовичок – и еще… вот смотри!

Он вытащил из-за пазухи допотопный пистолет.

– Я смогу уехать только через десять лет, – сказала Эрендира.

– Нет, ты уедешь, – настаивал Улисс. – Ночью, когда эта белая китиха уснет, я буду тут, рядом, и прокричу совой.

Он так похоже изобразил уханье совы, что глаза Эрендиры впервые за все время улыбнулись.

– Значит, это моя бабушка?

– Кто – сова?

– Нет, китиха.

Оба засмеялись, но Эрендира вспомнила о своем.

– Никто никуда не может уехать без разрешения своей бабушки.

– Да ей и не надо говорить.

– Она сама узнает, – вздохнула Эрендира. – Она все видит во сне.

– Когда ей приснится, что ты уезжаешь, мы будем по ту сторону границы. Проедем как контрабандисты… – сказал Улисс.

Он схватился за пистолет, точно герой ковбойского фильма, и изобразил звуки выстрелов, чтобы подбодрить Эрендиру своей отвагой. Эрендира не сказала ни да ни нет, но глаза ее вздохнули, и она грустно поцеловала Улисса на прощание. Улисс растроганно шепнул:

– Завтра мы увидим море и корабли.

В тот вечер, чуть позже семи, когда Эрендира расчесывала бабке волосы, снова задул ветер ее Несчастья. В шатре укрылись индейцы-носильщики и хозяин духового оркестра, ожидавшие жалованья. Бабка, только что пересчитавшая банкноты, которые держала в большом ларе, рядом с собой, и, проверив свои записи в приходно-расходной книге, выдала деньги старшему из индейцев.

– Вот тебе, – сказала она, – двадцать песо за неделю, минус восемь за еду, минус три за воду, минус пятьдесят сентаво – почти даром – за новые рубашки. Итого восемь песо пятьдесят сентаво. Пересчитай при мне.

Старший пересчитал деньги, и все четверо индейцев удалились, почтительно кланяясь.

– Спасибо, белолицая сеньора.

Следующим на очереди был хозяин оркестра. Бабка заглянула в свою толстую тетрадь и окликнула фотографа, который пытался прилепить к муфте аппарата заплаты из пластыря.

– Ну так как? – спросила она. – Платишь или не платишь четвертую часть за музыку?

Фотограф даже не поднял головы.

– На моих снимках нет музыки.

– Но под музыку люди так и бегут фотографироваться, – возразила бабка.

– Ничего подобного, – сказал фотограф, – эта горе-музыка напоминает о покойниках, и потому все на снимках с закрытыми глазами.

Тут вмешался хозяин оркестра.

– Музыка ни при чем, – сказал он, – это от вспышек магния.

– Нет, от музыки, – упорствовал фотограф.

Бабка прекратила спор разом.

– Ну и жох, – сказала она. – Вон какой успех у сенатора Онесимо Санчеса, а все потому, что при нем музыканты. – И со всей суровостью заключила: – В общем, или плати что положено, или ищи своего счастья в другом месте. Зачем это бедной девочке самой платить за все? Где справедливость?

– Я-то свое возьму! – сказал фотограф. – Я, к вашему сведению, художник, а не кто-нибудь.

Бабка передернула плечами и занялась музыкантом. Она протянула ему пачку денег в полном соответствии с записью в книге.

– Всего сыграно двести пятьдесят четыре пьесы, – сказала она. – Пятьдесят сентаво за каждую плюс тридцать две по воскресеньям и в праздники – по шестьдесят сентаво. Стало быть – сто пятьдесят шесть песо двадцать сентаво.

Музыкант нахмурился.

– Нет, сто восемьдесят два песо и сорок сентаво, – сказал он. – Вальсы – дороже.

– С чего это?

– Они самые грустные.

Бабка все-таки всучила ему деньги.

– Значит, на этой неделе сыграешь две веселенькие вещи за каждый вальс, что я тебе должна, – и мы квиты.

Музыкант силился понять бабкину логику, но не смог и совсем запутался.

В этот момент страшным ударом ветра чуть не сорвало с места шатер, и следом, в наступившей внезапно тишине, четко и зловеще ухнула сова.

Эрендира не знала, как скрыть волнение. Она захлопнула крышку сундучка с деньгами и задвинула его под кровать. Бабка почувствовала, как дрожит внучкина рука, когда взяла у нее ключ.

– Не бойся, – сказала, – ночью, в ненастье всегда ухают совы.

Однако и ей стало не по себе, когда она увидела, что фотограф, закинув аппарат на плечо, собрался уходить.

– Хочешь, оставайся здесь до утра, – сказала. – В такую ночь смерть бродит повсюду.

Фотограф тоже услышал протяжные крики совы, но стоял на своем.

– Оставайся, голубчик, – наседала бабка, – как-никак, я к тебе привязалась.

– С уговором – за музыку я не плачу, – сказал фотограф.

– О нет! – возразила бабка. – Это – ни за что!

– Вот так, – бросил фотограф, – да вы вообще никого не любите.

Бабка позеленела от ярости.

– Тогда убирайся отсюда! Ублюдок!

Чувствуя себя оскорбленной до глубины души, она крыла его почем зря, пока Эрендира готовила ее ко сну. «Поганец, – шипела бабка, – что может знать этот жалкий выползок о чужом сердце!» Эрендира не слышала бабушкиных слов: в те короткие минуты, когда стихал ветер, совиный крик звал ее все настойчивее, надрывнее, и она, бедная, терзалась в нерешительности.

Бабка улеглась, исполнив прежде весь ритуал, какой когда-то неукоснительно соблюдался в ее старинном особняке. Эрендира долго и старательно обмахивала веером бабку, и та, пересилив наконец свой гнев, мерно задышала, обретая себя.