«Если сапоги так напористо и зло пойдут по полю, тогда уже будет поздно», – повторял Андрей, когда шагал по тропинке, пересекающей широкий двор райбольницы, заросший лопухами и утыканный то там, то тут сухими прутиками – плодами прошлогодней озеленительной кампании. Шел Андрей к Савватееву. Сейчас, после памятных событий в редакции, которые многому его научили, Андрей уверился: единственный человек, кто лучше всего его поймет, – это Пыл Пылыч. И как только он, Андрей, мог подозревать того в трусости?!
Вот и высокое крыльцо двухэтажного здания райбольницы. В застиранной казенной пижаме, в больших, не по ноге, комнатных тапочках, с толстым журналом, скрученным в трубочку и сунутым под мышку, Савватеев был не только непохожим, но даже и каким-то чужим. Щеки у него обвисли, и резче, четче отпечатались многочисленные морщины. Только взгляд и седые волосы оставались прежними. От Пыл Пылыча не укрылось легкое замешательство Андрея, и он с присущей ему прямотой сказал:
– Ну, чего вылупился? Сам знаю, что страшон. Одно тешит – на вечерки не бегать, а Дарья теперь уж не бросит, сама отцвела.
– Как здоровье, Павел Павлович?
– Телепаю еще, как видишь… Другие заботы меня глушат, Андрюша. Пойдем хоть в садик опустимся, а то от запаха этого эскулаповского меня аж тошнит.
В больничном садике, где от высоких сосен, разомлевших под солнцем, густо пахло смолой, они отыскали старый расшатанный диван, воткнутый ножками в землю, и расположились на нем. Савватеев положил на колени журнал и стал его закручивать в обратную сторону, чтобы выпрямить. Андрей мельком глянул на руки Пыл Пылыча и еще раз пришел в замешательство – крепкие, всегда ухватистые руки с крупными, выступающими венами сейчас мелко, словно после тяжелой и непосильной работы, дрожали.
– Что новенького в редакции? Вчера номер принесли, снимки – одна мазня. Ни глаз, ни рожи. За типографией надо следить, им что – лишь бы отшлепать. Передай там Травникову. Пусть приглядит.
– Павел Павлович, а вы злы на него?
– На Травникова? Несчастный человек… единственное его счастье в том, что он этого не понимает. Из тех, кто никогда не полетит. Видел, как по осени домашние гусаки бегают? Орут, крыльями машут, а чуть пролетят – запал кончился. Не дано. Так и Травников. А Рябушкин, если уж с птицами сравнивать, ворон, сколько хочешь пролетит, чтобы падаль поклевать. За одно себя ругаю – слишком долго он тут задержался. Травникова подбил, тебя потихоньку отравляет. Так?
Андрей кивнул, вспомнив разговоры с Рябушкиным.
– Павел Павлович, а я ведь к вам за советом.
– Давай. Один ум хорошо, а два сапога – пара… шучу-шучу.
Андрей коротко, без эмоций рассказал о том, что он задумал: написать статью о Козырине. Рассказать о нем как о социальном типе, вывернуть его наизнанку. Не об отдельных недостатках в работе вести речь, как это было раньше, а об образе всей его жизни.
Савватеев внимательно слушал, приглаживал руками седые волосы, ожесточенно тер плохо выбритый подбородок – он словно боялся просидеть в бездействии хотя бы минуту.
Когда Андрей замолчал, Савватеев стукнул обоими кулаками по коленям и не удержался, воскликнул:
– Ай, молодец! Светлая у тебя голова! У нас такого не было! Это лучше всяких там… Только… Подумал-то хорошо, запалу хватит? Пупок не развяжется?
– Хватит! – повеселел Андрей. – Хватит, Павел Павлович.
Они просидели в садике, обсуждая все в деталях, до позднего вечера.
Возвращаясь домой, Андрей шел по центральной улице, почти пустой в это время. На танцплощадке бухал оркестр, и буханья его звучали точно в такт шагам Андрея. Звучали и, постепенно отдаляясь, затихали. Вдруг Андрея будто толкнули в спину, он оглянулся – улица была пуста. Пошел дальше, и тут ему показалось, что сзади кто-то смотрит на него. Он почти физически ощутимо чувствовал чей-то взгляд, чьи-то выжидающие глаза. Не мог только пока понять – чьи? Но смотрели, с вопросом и ожиданием.
Несколько дней Андрей приходил на работу часа на два раньше. До обеда успевал написать все, что нужно было сдать в следующий номер. Нина Сергеевна только всплескивала руками.
– Андрюшенька! Ты не иначе как на двухсменку перешел!