Морок

– Вот что значит молодость! Для меня, Андрей, теперь каждый день на счету, стараюсь успеть. Понимаешь? Ну, двигай.

Косихин, открыв настежь окна своего кабинета, дожидался, когда принесут полосы, и, коротая время, играл сам с собой в шахматы. Андрей без разговоров отодвинул в сторону доску и положил перед ним подписанную Савватеевым статью.

– Пожар? – как всегда невозмутимо спросил Косихин.

– Хуже. Читай.

Косихин спокойно прочитал, перевернул последнюю страницу и опередил Андрея:

– Объяснять не надо. Все понял. Бери банки в типографии и дуй за молоком.

– За каким молоком?

– За коровьим. Пока наберем, пока переверстаем – магазин к тому времени закроется, бабы типографские знаешь какой шум поднимут. У них ведь ребятишки. Понял? Беги, я тут кое-что почищу.

Нет, его ничем нельзя было удивить, этого Косихина!

Женщины в типографии сначала пошумели, поворчали, но деньги и банки Андрею все-таки дали. Нагруженный, как молочник, он скоро вернулся. Линотипистки, разделив статью пополам, уже набирали ее. Постукивали отлитые строчки, выстраиваясь одна за другой. Чем дальше набирали линотипистки, тем молчаливей и сосредоточенней они становились.

На четвертой полосе сделали переверстку и поставили статью. Скоро внешний разворот был подписан, и загудела печатная машина, заставляя подрагивать крепкий пол типографии. Ее тяжелым вздохам вторил тонкий стакан, позвякивая на горлышке графина с водой.

Андрей с Косихиным вышли из редакции.

– Пока, – Косихин подал руку. – Поздненько, черт возьми, просплю завтра на рыбалку.

28

До чего же они короткие, летние ночи, – как тихий вздох. Не успеет темнота дождаться, когда на западе иссякнет свет вечерней зари, не успеет улечься на землю, как с востока ее уже тревожит утренний свет. В такие короткие ночи не спится, о многом думается, рождаются в душе особые слова, и хочется говорить их искренне, не таясь.

Волосы Веры, рассыпанные на подушке, пахли особым, родным запахом, то ли духами, то ли травой… Андрей зарывался в них лицом, дышал спокойней, тревога отступала. Неясные тени неслышно бродили по комнате. У них тоже был домашний, родной запах. Рука, тонкая рука с тонкими пальцами касается невесомо, тепло, как может касаться только солнечный луч. И голос, тихий, спокойный голос:

– Что ни случится, я с тобой рядом.

– Могут быть крупные неприятности.

– Мы их разделим на двоих, я всегда буду любить тебя и всегда буду брать половину твоей ноши. Придвинься ко мне ближе, положи голову вот сюда, успокойся, усни. Я рядом с тобой, всегда с тобой. Усни, мой хороший, я верю в тебя.

Как чудно пахнут волосы, как тепла и невесома рука, как прекрасно знать, что ты не один в этом сложном мире, как хорошо, что чья-то верная слабость придает тебе мужества. Мужества, которое так необходимо, без которого нельзя жить.

Тени неслышно уходят, а окна впускают в комнату пока еще неяркий тихий свет. Он ложится плавно и трепетно. Новый наступающий день не пугает. Этот день и следующие за ним будут трудными, но их не надо бояться, надо просто знать, какими они будут трудными, и смело встречать их.

Статья называлась так: «Хозяин жизни?» Она разорвалась в Крутояровском районе, как бомба. Ее читали и говорили о ней везде, газету, в которой она была напечатана, не выбрасывали, хранили. В семьях, на работе, на лавочках возле домов люди яростно спорили, и лишь одно мнение в этих спорах было единым: наконец-то сказали правду о том, о чем все давно знали.

Хозяин жизни?

Свои невеселые заметки хочется мне начать с одной довольно любопытной истории. Два года назад лучший слесарь Крутояровского ремзавода, как говорится, мастер золотые руки, Иван Сахнев уволился с родного предприятия, где проработал десять лет, и устроился ночным сторожем в детском садике. Может быть, подвело здоровье? Ничуть не бывало. В тридцать шесть лет здоровье у него как у бегуна на марафонские дистанции – так он сам высказался. Причина в другом – Иван Сахнев шьет теперь унты и шапки, благо работой этой можно заниматься и на дежурстве в детском садике.

Мы сидим у него дома, в тесной и маленькой пристройке, заваленной шкурками, обрезками, инструментом и наполненной кислым запахом. На мои вопросы Сахнев отвечает откровенно и даже с удовольствием. Если его ответы объединить, получится вот такой монолог:

– Я кто раньше был? Работяга рядовой. Грамоты получал, благодарности, а толку от них? Есть такая поговорка: спасибо – слишком много, а три рубля – как раз. Вот один человек и надоумил, когда узнал, что у меня пошивочный талант. Ты, говорит, на мешке с деньгами сидишь и ничего не знаешь. Поглядел я, и правда – мешок-то лишь развязать надо. Но деньги только половина дела. Я уважаемым человеком стал, все двери для меня открылись, что захочу, то и достану. Птичьего молока не желаешь? А знаешь, кто меня надоумил? Петр Сергеич Козырин! Председатель райпо. Во, голова мужик! Мне до него, как до Киева пешком. Хозяин жизни! – одно слово.

В голосе Сахнева звучало неприкрытое восхищение. Я его спросил, а не боится ли он называть имя своего «добродетеля», ведь обычно это стараются скрывать.