Морские были

Пусть среди офицеров «Фоки» оказались и малодушные люди, мечтающие теперь только о том, как бы скорее повернуть на юг, в Архангельск, Седов пойдет на север, к полюсу, и будет идти до последнего удара сердца. Слишком дорога она, цель всей его жизни, чтобы не предпринять самую отчаянную попытку. Он, конечно, не станет рисковать жизнью матросов и офицеров. Они могут возвратиться на юг, «Фока» будет сжигать самого себя в пути: палубы, переборки, двери кают — все, что может гореть и дать силу машине.

Старый, испытанный скиталец моря, как жалко тебя разрушать! Впрочем, командир не увидит этого грустного зрелища. С двумя добровольцами из матросов, лишь с двумя, не больше, чтобы не рисковать людьми, он пойдет на решительный штурм вершины мира. Победа или смерть. Другого выхода у него нет. И не только потому, что, вернись он в Петербург, зубоскалы из продажных буржуазных газет осмеют отважные попытки этой экспедиции, — просто Седов не может остановиться здесь, на малом островке, в преддверии возможной победы.

Значит, вперед. Только вперед!.. Во славу любимой родины он одолеет все преграды…

На шхуну Седов возвращается уверенный и спокойный. Трудно пройти эти последние метры, отделяющие его от нижней площадки трапа. Оледенелые камни будто вырываются из-под ног, нужно внимательно рассчитывать каждый шаг. Но оттуда, с палубы, все видят: командир идет твердой походкой, легко взбирается на выступ скалы, прыгает, бежит, радостно улыбаясь. Да ведь он совсем здоров! Для него как будто и не было всего пережитого. Хорошо с таким командиром! Словно теплее становится на застывшем корабле…

А через несколько минут, закрывшись в своей маленькой каюте, где едва умещаются столик, койка и горка книг, Седов с огромным усилием делает два шага и валится на смятую постель. Что с ним случилось? Мутные круги плывут перед глазами. Отступает и исчезает дверь каюты. И уже нет над головой низкого деревянного потолка. И нет промерзшего иллюминатора… Даже постель, которую только сейчас он ощупывал руками, куда-то исчезла, и вместо шерстяного одеяла, вместо подушки он ощущает под собой горячий морской песок…

…Море! Родное Азовское море!.. Как это хорошо — внезапно перенестись в далекое, невозвратное детство!..

Вот он лежит на берегу, возле черного, пахнущего рыбой баркаса, десятилетний рыбак с огрубевшими, натруженными руками. Беспокойные чайки играют над волной, чутко ловя гибкими крыльями ветер. Море покрыто палевой дымкой, и в этой недвижной дымке, будто совсем не касаясь воды, плывут паруса рыбачьих судов. Маленький рыбак Егорка долго следит за дальними парусами. Как далеко может уйти корабль? На Кубанскую сторону, в Ейск, в Темрюк, в Ахтыри?.. А может и еще дальше: в Керчь, в Феодосию? Об этих городах рассказывали рыбаки, уходившие по весне туда в экспедицию. Слушая их рассказы, Егорка мечтал о том времени, когда станет большим и сам поведет баркас к далекой Керчи или Феодосии…

С малолетства у него зародилась страсть к путешествиям. Так хотелось увидеть, что там, за морем! Однако он знал, что если когда-нибудь ему доведется ступить на тот берег, ему обязательно захочется знать, что еще дальше… В свои десять лет Седов уже хорошо понимал, как обманчива эта блеклая, синеватая даль, тихо сияющая под солнцем. Помнился вечер, когда с отцом и с двумя рыбаками Егорка уходил на лов тарани, впервые так далеко — к Бердянской косе. Особенно ласковым и безмятежным было в тот вечер море: не гремел, не косматился на отмелях прибой; шелковистый и насквозь золотой, он мягко переливался на утрамбованном песке и, как дыхание, был спокоен и ровен его шелест. Прикорнув на сетях, на корме баркаса, Егорка не заметил, когда развернулся парус, и родная Кривая Коса с малыми саманными хатами рыбаков медленно скрылась за горизонтом.

Он проснулся от испуга. Кто-то сильно ударил его в плечо, а когда Егор приподнялся на локте, с хрипением плеснул ему в лицо целый ушат соленой воды.

Страх ледяными пальцами стиснул горло мальчика. Егорка не смог даже крикнуть. На середине баркаса, весь в развевающемся тряпье, с дубиной, перекинутой через плечо, стоял черный великан. Невиданное это чудище хотело потопить баркас и с силой раскачивало его с борта на борт, так, что гребень волны взметался над низенькой кормовой палубой, и клочья пены, шипя, проносились над головой Егорки.

— Кто это?! — закричал Егорка в ужасе, снова ослепленный пеной. — Кто?!

Сорванный ветром голос отца ответил:

— Шторм…

И только теперь обомлевший Егорка понял, что не чудище-великан, о каких он слыхал в сказках, стоит перед ним, — сорванный парус баркаса мечется на ветру, и скошенная рея чернеет на фоне неба.

Утром, когда проглянуло солнце, ветер постепенно утих, и Егорка увидел спокойные, без тени пережитого, лица рыбаков. Тогда впервые испытал он такую волнующую радость, что одновременно хотелось ему и плакать, и смеяться, и целовать этот смоленый баркас, устоявший в поединке со штормом.