Морские повести

Сколько Дорош на следующее утро ни пытался разобраться в событиях этой первой ночи, проведенной в непрерывной боевой готовности, ничего более или менее осмысленного у него не получалось.

На эскадре происходило нечто странное. Уже к полуночи строй кораблей был нарушен, многие из них застопоривали машины, выходили из строя; с «Суворова» то и дело следовали сигналы, — раздраженный адмирал тщетно пытался навести порядок.

«Что ж это происходит?» — недоумевал Дорош, не знавший, однако, что недоумевает в эту ночь не один только он. Капитан первого ранга Егорьев до утра не покидал мостика, тщетно пытаясь выполнять все приказания флагмана. Но были они одно противоречивее другого, и в конце концов Евгений Романович безнадежно махнул на них рукой, заботясь теперь только о том, чтобы «Аврора» не утеряла места в строю и не сбавила хода.

Время от времени Егорьев глотал остуженный и все-таки тепловатый чай, курил папиросу за папиросой и снова тяжелым шагом начинал расхаживать по мостику. А сырой, будто распаренный, воздух делался все плотнее, гуще, и Егорьев чувствовал, что еще несколько часов такого непрерывного нервного напряжения и такой изнуряющей духоты — и он не выдержит…

Раза два или три поднимался на мостик Небольсин: постоит, помолчит, пожует губами и снова спустится вниз. Он так и не вызвался подменить Егорьева хотя бы на часок-другой.

Дорош, который провел эту ночь на своем плутонге, чувствовал себя немногим лучше, чем Егорьев.

Лишь утром, после отбоя тревоги, когда усталые матросы спустились в свои кубрики, Дорош лежал под тентом на юте, закинув руки за голову, и с горечью думал о том, что между этой душной ночной безалаберщиной и его, Дороша, собственной судьбой есть какое-то поразительное сходство, и что, может быть, не так уж не права была Элен, когда насмехалась над его влюбленностью во флотскую службу. Действительно, не слишком-то много романтического и возвышенного во всей этой бестолковой суетне.

…Как-то нескладно, неудачно получалось все в жизни у Алексея Дороша. Поглядеть, другие — и поглупее, чем он, и талантами вроде бы никакими особенными не наделенные, кое-как отходив после окончания учебы положенный срок в гардемаринах, ухитрялись довольно быстро проскакивать через мичманское звание и с непостижимой стремительностью, двигательные пружины которой были взору Дороша совсем недоступны, вдруг начинали подниматься вверх. Они делали головокружительную карьеру: сегодня всего только командир роты, завтра — уже старший офицер, а там не за горами и самостоятельное командование кораблем, — ну, не крейсером, конечно, и не броненосцем, а рангом пониже, но все-таки самостоятельное…

Он же, Дорош, как дослужился в свои двадцать шесть лет до лейтенантских погон и должности ротного командира, так, кажется, в лейтенантах и век скоротает. Есть на флоте такие — бессрочные лейтенанты. Отец пишет: «Будь, Алешенька, выше этой мелкой зависти, главное — чистое сердце иметь». Да ведь от этого отцовского утешения не легче, когда видишь вокруг эту кричащую несправедливость.

Правда, у него — неоспоримое преимущество: мало кто из офицеров на «Авроре», если не считать умницу Лосева, знает артиллерию так, как он, и уж наверняка никто ее так не любит. Но что оно значит, это наивное самообольщение, не подкрепленное ни связями при дворе, ни хотя бы знакомствами в Главном морском штабе? В конце концов только неисправимый оптимист или чудак не понимает, что судьбы решаются не здесь, на батарейной палубе, а там, под золоченой иглой Адмиралтейства. Пожалуй, прав резковато-прямолинейный Бравин: будь у тебя хоть семь пядей во лбу, а без влиятельной тетушки так и останешься всю жизнь девкой на выданье.

Практичная Элен в их последнюю встречу, за несколько дней до выхода эскадры, так прямо и сказала:

— Вы, Алекси́с, все витаете в эмпиреях, пока другие берут от жизни что только можно. Смешно оставаться влюбленным в свои пушки до седых волос!

Он пытался тогда убедить ее, что это совсем не так, что в предстоящую аттестацию — ему обещали! — он тоже будет представлен к новому чину, однако Элен даже и слушать его не стала.

— Не кажется ли вам, — холодно-вежливо возразила она, — что это все-таки скорее ваши заботы, чем мои?

И почти презрительно окинула его взглядом. А он покраснел, растерялся. Он вообще всегда терялся, разговаривая с нею: Элен поражала его редкостным практицизмом, так плохо вяжущимся с ее ослепительной улыбкой и с ее какой-то совершенно неземной красотою.

Элен поспешила заговорить о другом, а у него надолго после этого остался горький осадок, будто он был уличен в чем-то нехорошем, непристойном, а в чем — и сам понять не мог. Он читал ей в тот вечер любимые стихи: «Среди миров, в мерцании светил, одной Звезды я повторяю имя…» А в голове назойливо стояло одно: «Смешно быть влюбленным в свои пушки!..»