Морские повести

Где-то, должно быть в Романцеве, за рекой со странным названием — Война, гремел уличный динамик, — наверное, на крыше клуба. Передавали Чайковского. Звуки фортепьяно, могучие, бурные, были слышны по всей долине. Белоконь отыскал свой мотоцикл, посидел на земле, еще хранившей дневное тепло, потом загасил папиросу и решительно поставил ногу на педаль.

Ничего не произошло в этот лунный вечер, но теперь Белоконь знал твердо: в училище он поедет.

Над серебряным шоссе медленно плыли ночные невесомые облака. Там, где перекрещивались две дороги, на черном гранитном постаменте стояла бронзовая девушка. Облака плыли над ее головой. Она глядела в сторону Москвы. Лунный свет, скользнув, осветил на пьедестале одно, слово: «Зое».

Через неделю Белоконь уехал из Можайска.

Теперь, после стольких лет, все его прежние колебания — быть ему моряком или не быть — казались забавными, не больше; теперь для него вообще не было этого вопроса, и временами ему чудилось, что вот это вздыбленное море виделось еще в смутных детских снах…

Море стало  е г о  морем. Но оно разлучило с Олимпиадой. Иногда он ловил себя на том, что начинает забывать цвет ее русалочьих глаз, очертание губ, мягкие линии плеч. Шутка сказать, за четыре года ему только однажды удалось побывать в родном городке. Можайск был наполнен запахом цветущих лип, веселым перестуком плотничьих топоров, засыпан пахучими сосновыми стружками.

Было утро, и на пороге, испуганно глядя на моряка, стоял большеглазый серьезный хлопец; он держал палец во рту и поначалу все норовил спрятаться за дверь, но потом освоился и к вечеру уже смело расковыривал золотую звездочку на погоне отца.

Принарядившаяся и радостно порозовевшая Олимпиада не присела за весь вечер, кажется, ни на минуту; лишь иногда она на мгновение прижималась щекой к теплому затылку мужа.

Отец, захмелев, говорил раздраженно:

— И долго вы будете… почтовой любовью жить?

Перед рассветом, когда уже начинало теплеть небо над березами, Олимпиада сказала тихо и печально:

— Что ж, батя прав. Ни мужняя жена, ни соломенная вдова…

Белоконь говорил ей какие-то утешающие слова, а сам думал об одном: где взять комнату, ну хотя бы небольшую комнатку в том далеком городе у океана?..

Олимпиада уснула, прижимаясь щекой к его груди, и солнце дымилось в ее волосах; и сердце Белоконя было переполнено любовью и горечью. У другой стены что-то сонно бормотал в своей кроватке Никитка, е г о  сын.

Е г о  море, е г о  сын…

В последнее время Олимпиада уже откровенно торопила его. «Гляди, — писала она, — вырастет Никитка и не будет знать слова «отец» — каково ему?..»

О своей бабьей тоске она уже даже и не поминала.

Белоконь и с Листопадовым толковал, и в штаб соединения ходил: как же быть, а? Но Листопадов тоже не знал, как быть, а в штабе говорили нечто неопределенное.

— Вот отстроят дома в Морском городке, — сказал Листопадов, — и вы получите квартиру, чего б это нам ни стоило…

Дома были закончены, и Листопадов сдержал слово: куда-то он ездил, с кем-то спорил, кого-то упрашивал, а своего добился, приехал с доброй вестью: будет ордер!

…И вот сейчас у Белоконя все стоит в уме печальный, доверительный шепот Гончарова: «А у Иришки, понимаешь, инфильтрат…»

Белоконь в задумчивости крутит пуговицу на кителе, Потом решительно выпрямляется:

— Товарищ капитан третьего ранга…

— Да.

— Разрешите… не по служебному вопросу?

— Д-да…

Листопадов поднимает удивленный взгляд: нашел лейтенант время — в шторм по личным делам.

— Мне должны были, вы говорили, выписать ордер… Пусть его выпишут старшему лейтенанту Гончарову!..

Это как в ледяную воду окунуться: нужна решимость, без раздумий. Он говорил, а сам с ужасом понимал, что снова — теперь уже на совершенно неопределенный срок — отодвигается приезд Олимпиады и Никитин.

А Листопадов все молчит.

— Добро, — сдержанно произносит он наконец. — Не возражаю.

Сказано это обычным, свойственным командиру корабля деловым и спокойным тоном, и все-таки Белоконю слышатся в нем какие-то особые, теплые нотки. Гончаров стоит — и переводит растерянный взгляд то на командира корабля, то на молодого лейтенанта. Он еще не верит. Его лицо, обыкновенное крестьянское лицо с крупными, но не резкими чертами, выражает такое смешение чувств, что даже Листопадов, случайно бросивший взгляд в его сторону, бормочет:

— Ну-ну… На румбе? — не меняя положения головы, отрывисто бросает он.

И лейтенант Белоконь радостно подхватывает — так, будто командир напомнил ему что-то чрезвычайно важное:

— На румбе?

Рулевой отзывается.

Как же все-таки здорово жить на свете, даже если вокруг, в черной и слепой ночи, клокочет обезумевшее море, а корабль взлетает, будто его раскачивают, подобно качелям…

Как хорошо жить!..

4

ЗАПИСЬ В ВАХТЕННОМ ЖУРНАЛЕ

«…20.24. Без особенностей. Шторм слабеет. Видимость — ноль, скорость ветра шестнадцать с половиной метров в секунду.

Курс прежний…»

5