Морской Ястреб. Одураченный Фортуной. Венецианская маска

При новом режиме бесцеремонность стала во Франции чем-то самим собой разумеющимся. Равенство понималось как отмена всякой предупредительности и всех правил поведения, торжество оскорбительной и грубой прямоты. Именно это позволяло Марк-Антуану так успешно играть роль Лебеля. Плохие манеры Бонапарта искупались его величием, его заносчивость была порождена сознанием собственной силы, а не высоты своего положения. Плохие манеры его приближенных, каждый из которых играл маленького Бонапарта в своем кругу, бросались в глаза, были вопиющими и оскорбительными.

Для встречи эмиссара Бонапарта Коллегия собралась в великолепном зале, где Веронезе и Тинторетто увековечили мощь и славу Венеции. На потолке Веронезе изобразил Венецию в виде чувственной красавицы, которую Справедливость и Мир коронуют на земном шаре. Над троном дожа сверкало яркими красками знаменитое полотно того же мастера «Битва при Лепанто», а справа висели принадлежавшие кисти Тинторетто портреты великих дожей – Донато, да Понте и Альвизе Мочениго.[247]

Члены Коллегии, облаченные в свои тоги, и дож на троне ждали французского солдата.

Когда он предстал перед ними на пороге в сапогах со шпорами и треуголкой на голове, это выглядело как встреча старого порядка с новым – строгости, церемонности и обходительности с развязной прямотой, невоспитанностью, отсутствием всякого изящества и привлекательности.

Церемониймейстер, или рыцарь дожа, приблизился к посланцу с жезлом в руке, чтобы подвести его к дожу и представить, как полагалось по этикету. Но грубый солдат бесцеремонно отпихнул его в сторону и, не снимая головного убора, протопал через весь зал, клацая саблей по полу. Не дожидаясь приглашения, он поднялся по ступенькам к трону и уселся в кресло справа от дожа, предназначенное для послов других государств.

Сенаторы онемели от столь презрительного обращения с ними. Если наглый выскочка-иностранец не желал оказать никакого уважения этому достойному собранию, значит солнце Венеции действительно закатилось. Побледневший и нервничавший Лодовико Манин настолько проникся ощущением значительности своего поста, что произнес тем не менее маленькую приветственную речь, которую предписывал этикет.

Жюно выказал полное пренебрежение к этикету, что ощущалось всеми патрициями как пощечина. Генерал вытащил из-за пояса послание от Бонапарта и зачитал его громким и резким голосом. Послание отличалось той же грубой и властной прямотой. Командующий Итальянской армией предъявлял венецианцам претензии по поводу вооружения крестьян и убийства французских солдат. О том, что это было спровоцировано разбоем и насилием, учиненным его солдатами, ограблением и убийством граждан страны, находящейся в состоянии мира с Францией, командующий умалчивал.

«Вы напрасно пытаетесь избежать ответственности за свои действия, – писал Бонапарт. – Вы думаете, я не смогу добиться, чтобы лучших людей во всем мире уважали?.. Сенат Венеции поступил вероломно в ответ на великодушие, которое мы всегда проявляли по отношению к ней. Мой адъютант, которого я посылаю к Вам, предложит Вам выбор: война или мир. Если Вы немедленно не разоружите и не разгоните нападающих на нас крестьян, не арестуете и не пришлете к нам зачинщиков убийств, то мы объявляем Вам войну».

Дальше Бонапарт продолжал в том же духе.

Прочитав послание до конца, Жюно встал так же резко, как и сел, и промаршировал из помещения с тем же презрением ко всяким любезностям.

– Теперь вы видите, – произнес граф Пиццамано, ни к кому, в частности, не обращаясь, – куда завела нас наша политика бездействия, наше малодушие и скупость. Мы были первой державой в Европе, а стали самой ничтожной.

И они униженно отправили Бонапарту письмо с извинениями, выражением уважения и преданности и обещанием немедленно принять меры в согласии с его требованиями.

На второй день Пасхи Жюно отбыл из Венеции, увозя с собой эту письменную попытку предотвратить войну, и в тот же день в Вероне вспыхнул мятеж многострадального населения, сопровождавшийся криками «Смерть французам!» и «За святого Марка!».

Несколько сотен французских солдат были убиты, остальные нашли убежище в фортах. Форты были окружены далматинскими войсками и вооруженными крестьянами, зачинщиками восстания. Граф Франческо Эмили отправился в Венецию, где он умолял сенат разорвать отношения с Францией и послать войска на помощь веронским патриотам.

Но если Светлейшая республика не порвала связи с Францией, когда это можно было сделать безболезненно, то теперь она была слишком напугана для этого. Отмежевавшись от восстания, вошедшего в историю под названием Веронской Пасхи, она еще раз подтвердила свой нейтралитет и дружеское отношение к Франции и бросила веронцев на произвол судьбы, вознаградив таким образом за преданность Венеции.

Бонапарт тем временем отправил в Верону Ожье, и в течение нескольких дней порядок был восстановлен.