Морской узелок. Рассказы

— Сидоренко! Что глядишь! Разряди винтовку! — крикнул Цветков, напрасно стараясь вырваться из цепких лап Сарыкова.

Часовой застонал от боли, подымая винтовку, и выстрелил в упор в голову Сарыкова. Баталер вскрикнул и рухнул на палубу.

— Спасибо, браток! — похвалил товарища Цветков. — Ну-ка, помоги хоть маленько…

Двое двумя руками — Цветков левой, Сидоренко правой — связали флаг-фал и подняли флаг.

— Ура! Ура! Ура! — вспыхнули крики с разных сторон: матросы «Громобоя» увидели свой флаг, снова гордо реющий над кораблем.

Цветков поднял сверток, выпавший из-за пазухи Сарыкова, и показал Сидоренко:

— Видал, что гад придумал? Вражеский флаг хотел поднять! И когда слимонить успел? А мы с мичманом думали — начальство спрятало…

— Беги, Саша, друг, до подчаска. Скажи, что я вахты не в силах стоять… — надрывно просил Сидоренко.

Цветков засунул неприятельский флаг в пустое гнездо ящика, приговаривая:

— Мало что «не могу» — через «не могу» стой! Умри, а стой!

— Тошно мне! — простонал Сидоренко.

Взглянув в померкшие глаза товарища, Цветков прибавил:

— Жди, друг. Ты кругом глаз не води, на флаг смотри лучше, вверх, — легче будет.

Сидоренко поднял вверх голову и бледно улыбнулся.

Мичман Свиридов писал:

«…Оканчиваю письмо на берегу. Мы вернулись на базу, то есть вернулись «Громобой», «Россия». Мы потеряли «Рюрика». Но и противнику досталось! «Громобой» пострадал очень сильно во втором бою, когда мы выскочили вперед, чтобы заслонить «Рюрика». «Россия» тоже. Я выпишусь из госпиталя, наверное, раньше, чем «Громобой» выйдет из дока.

Из моего письма получился дневник — пошлю его тебе заказным сразу. К случаю с флагом надо добавить забавную трагикомедию с Цветковым. Когда Сидоренко управился с Сарыковым, а я потерял сознание не столько от ран, сколько от угара — этот новый их порох дает прямо ядовитый дым! — Цветков решил, что я убит наповал. Топорков лежал на осевшем мостике с размозженной головой. Что Сарыков убит, тоже не вызывало у Цветкова сомнений: баталер висел на поручнях, как Петрушка в кукольном театре. Цветков пошевелил меня. Лицо мое было сплошь залито кровью, и он решил, что я убит.

Решив так, он пошел на перевязку. Очередь дошла до него не скоро. Когда его перевязали, уже наступила ночь. «Громобой», следуя за флагманом, шел с потушенными огнями. Стало пасмурно. Накрапывал дождь. За первой мачтой Цветков увидел: на палубе лежат несколько человек, укрывшись от дождя брезентом с головами. И Цветков решил тут соснуть; улегся с краю, накрылся брезентом и заснул.

На рассвете уснувших под брезентом накрыли большим кормовым флагом, а утром после уборки из котельной натаскали колосников и начали, раскрыв, обряжать спящих для погребения. Увы! Они спали вечным сном!

Уже многих зашили в саван и привязали к их ногам чугунные колосники. Черед дошел и до Цветкова — его хотели тоже закатать в парусину. Тут он проснулся. Сел и начал отчаянно ругаться. Братва отпрянула в испуге — думали: мертвый воскрес. «Чего ты лаешься в такой момент?!» — закричал на Цветкова боцман.

«А я отчего рассердился? — объяснил мне потом Цветков. — Ведь я лег с краю; очнулся, гляжу — рядом со мной Сарыков. Всю ночь с мертвым гадом пролежал. Тьфу!»

Матросы, узнав дело, возмутились. Труп предателя крюком, чтобы не пачкать рук, бросили в море акулам на съедение.

Убитых товарищей, как обычно, схоронили в море, спустив по наклонной доске за борт. Наш «веселый батя» — так зовут у нас корабельного иеромонаха, отца Мирона, — наскоро отпел погибших и не преминул сказать довольно длинную проповедь.

По статуту военного ордена, Цветков имеет неоспоримое право на Георгиевский крест. Я письменно подтвердил его стойкое поведение в бою. Он не уронил андреевского флага. Вероятно, дадут крест и Сидоренке.

Мечтаю после выписки из госпиталя получить отпуск. Поеду в Питер! Увижусь, любимая, с тобой!»

КРАСНЫЙ БАКЕН

На берегу реки

Максим, съежась, сидел на возу и почти спокойно смотрел, как положили на телегу и покрыли брезентом, словно мертвых, отца и мать.

Каждое утро увозили больных, и еще никто из них не вернулся обратно.

Больше месяца стоят табором беженцы под городом, по волжскому берегу. Спасаясь от наступления казаков, снялись со степных хуторов, чтобы уйти куда-то за Волгу, в такое вольное место, где нет войны.

Волга стала преградой. Сначала ждали переправы, посылали в исполком просить — обещали. Да где же переправить десять тысяч возов! Беженцы стояли на берегу, ломали заборы и сараи и жгли по ночам, дрожа от лихорадки, костры…

И Максима знобило. И хотелось ему сказать тем, кто забрал на воз отца и мать: «Возьмите и меня». Не взяли бы. Остался один. А дядя Игнат — разве он чужой?

Дядя Игнат посмотрел, как мальчик пытается прикрыть на груди прорехи старой свитки, и сказал:

— А чтоб и тебя холера забрала!..

Да, вот если бы Максим заболел холерой, его бы тоже увезли в больницу. А с ним «трясця» — это всех бы надо забирать, всех на берегу трясет лихорадка.