Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы

Столовая для рабочих помещалась в узком, длинном зале над ткацким цехом. Грязные и засаленные деревянные столы ничем не покрыты, пол посыпан опилками, всюду грязь, окурки, корки от апельсинов, обрывки газет. Зато оштукатуренные стены щедро украшены плакатами, на которых крупными буквами напечатаны рекомендации по борьбе с грязью, главным рассадником болезней — брюшного тифа, дизентерии, туберкулеза и других заболеваний.

В столовой много народа. Вокруг повара, толстяка с огромным животом, известного балагура, любителя поговорить и порассказать всякие истории, как всегда, слушатели: несколько ткачей, два мастера из прядильного цеха — один дородный, другой очень худой. Повар чистит картошку. Идет приятная, задушевная беседа.

К губе повара точно прилипла сигарета. Он покуривает и неторопливо ведет рассказ:

— Шурин мой служил в Анкаре, в роте дворцовой охраны, так вот, значит, он рассказывал, как однажды в Чанкая[84], на приеме у ныне покойного Ататюрка, собрались все главы государств… Упокойник, стало быть, устроил им в Чанкая знатный прием, и чего там только не было, угощения всякие, даже птичье молоко подавали… На приеме, конечно, присутствовали и Сафпе Айла, и Мюнир Нуреттин, и русалка Эфталья-Мефталья, словом, кого только там не было… Натурально, наши визири со своими визиршами, весь кабинет министров… Ну, ели, пили, шутили да смеялись, танцы разные устраивали. А как начали кофе пить, тут нежданно Муссолини… а есть такой, значит, Муссолини, гяур-неверный, тоже пил, ел, веселился… Только наш Ататюрк — умная голова, большой дипломат, он все заранее рассчитал. Вот, значит, этот Муссолини принял важную позу да возьми и скажи: «Желаем мы, дескать, чтоб Анталья[85] нашей была!»

— Послушай, чего ты мелешь, Муссолини сроду в Турции не был, — перебил его один из ткачей.

— Ладно тебе спорить, слушай и не мешай, — вступился за повара маленький толстый мастер.

— Наш шурин служил в роте охраны при дворце, он так рассказывал. За что купил, за то и продаю, — ответил повар.

— Не обращай внимания, что дальше-то было?

— Сказал он, значит: «Желаем, чтоб Анталья нашей стала!» Сразу вокруг все замолкли, гробовая тишина. Муха, кажись, пролети, все ее за самолет посчитают… Упокойник, наш Ататюрк, рассердился да как глянет на этого Муссолини — тот точно лист задрожал. Ататюрк и говорит ему: «Макаронщик ты, как есть макаронщик! Сиди смирно на своем месте, не рыпайся, не заводи меня понапрасну!..»

— О господи, аллах праведный! — воскликнул ткач Ильяс Докузчоджуклу. — А Муссолини чего ответил?

— А чего ему отвечать, он сидит, молчит, будто утерся…

— Да, упокойник человек был особый, чего бы о нем ни говорили. В человеке этом была сила пророка. Как ни суди, а в его времена за сахар двадцать восемь курушей платили, — вздохнув, сказал Ильяс.

— Платили, да разве ценили? Тогда тоже были такие, что нос воротили от этого сахара, все поминали, что при государе султане Хамиде за голову сахара платили две монеты по десять пара.

— Опять ты про своего султана Хамида? Оставь и забудь!.. Я вот вам скажу: ране, бывало, зайдешь в харчевню и за лиру-полторы запросто откушаешь. За водку, что теперь сто семьдесят курушей стоит, раньше я платил сорок девять, к ней возьмешь мясное блюдо, овощи, салат, хлеб и все, что надобно. И всего девяносто — девяносто пять курушей, весь счет. А ныне как? Пойдешь с пятью лирами, и то веры никакой, что хватит.

— А если еще приятели подсядут!

— Тогда вовсе погорел. Почитай, жалованья за полмесяца не досчитаешься!

— Э-э, бросьте вы. Что нынешнее, что прошлое время — все едино, разницы никакой! — произнес тщедушный мастер.

— Это как?

— А так — нет, и все тут!

— Не может быть. Раньше сахар ели за двадцать восемь, хлеб за десять, мясо за тридцать…

— Ладно, а сколько лир ты зарабатывал в месяц?

— Ну, пятнадцать — семнадцать с половиной…

— А теперь?

— Пятьдесят — шестьдесят.

— Вся разница в деньгах! Раньше зарабатывал пятнадцать лир и платил за сахар двадцать восемь курушей, ныне платишь сто сорок курушей и получаешь шестьдесят лир… И при султане Хамиде то же самое, разве не ясно?

Ильяс вроде бы и понял, согласно кивнув головой, но опять начал свое:

— Оно, конечно, так, только человек этот был не чета другим, особенный… Кто еще у нас такой башковитый? Любовь у него была к родине, к народу. Вот скажи, почему он с женой развелся?

— Ну?

— А потому, что не желал достояние свое семье оставлять, хотел народу отдать. Разве покойный не оставил все, что у него было, народу[86]?

— Однажды, — начал повар-толстяк, закурив новую сигарету, — видит святой имам Али сон…

— Давай, Кенан-уста, расскажи, чего привиделось имаму Али.

Все закурили по новой, поудобней уселись на скамейках.