Московский апокалипсис

Последними, уже 2 сентября, из города ушли полиция, пожарная команда со всеми 64 огнегасительными трубами, и Московский гарнизонный полк. Одна из его рот гнала по этапу арестантов Бутырского тюремного замка. Не менее 50 колодников сумели сбежать и приняли активное участие в разграблении Москвы. Французы во множестве встречали их на улицах в первые дни нашествия.

Пробиваясь к заставе через плотные колонны войск, Ростопчин встретил на Яузском мосту Кутузова. В ответ на поклон тот заявил генерал-губернатору:

— Могу вас уверить, что я не удалюсь от Москвы, не дав сражения.

Граф махнул рукой на старого враля и умчался.

Так Москва была вручена неприятелю. Из 300 000 её населения остались лишь 30 000. Это были те, кто не сумел или не захотел убежать. На их долю выпали страшные испытания. Я, как смог, описал их в своей книге, но действительность была ещё ужаснее. В качестве одних только поджигателей французы казнили более 1000 человек; большинство из них были невиновны.

Пожар, уничтоживший город, казался несчастным людям концом света… Потом были ещё сорок дней оккупации, голод, бесчинства мародёров, расстрелы, бесправие, отсутствие какой-либо личной безопасности. Когда в Москву вернулась русская власть, она застала жуткую картину. Вот как её описал мемуарист: «Между трупов и развалин блуждали жители Москвы, проживавшие тут с неприятелем; бледные, тощие, и закоптелые лица их являли все их страдания; но взоры зверские наводили повальный ужас… Беспрерывные страдания и напряжение от ужаса сделали их самих свирепыми и ужасными».

Всё устроилось заново. На улицах опять появилась полиция, вернулись из эвакуации беженцы, открылись осквернённые храмы. Но остались сожжённый город и в нём — навсегда напуганные люди.

Вчитайтесь в воспоминания простого московского обывателя, родившегося уже после войны с Наполеоном:

«Первое, что поразило моё воображение, это картина полного разорения моей родины, не изгладившееся до 1826 года… По улицам, от дома священника до конца, тянулось пустое пространство, на коем между пустырей было не более двух-трёх домов; противоположная сторона улицы представляла одно зрелище пустырей и пожарищ, кое-где огороженных заборами, где виднелись два небольших дома; так что из окон дома отца моего, начиная от Калужских ворот до Донского монастыря, открывалось взорам необъятное пространство разорённой и погоревшей местности, где только торчали трубы и развалины стен.

Хотя со времён французского погрома прошло не менее четырнадцати лет, но память о том до того была жива в народе в описываемое время, что как будто тому прошло не более года; всюду, в домах и на улицах, иных разговоров не было, как о 12-м годе, у всех при встрече, после первых приветствий, разговор тотчас переходил к ненавистным французам, да и не удивительно: следы опустошений, произведённых ими, были ещё перед глазами и поневоле вызывали в памяти минувшие бедствия».

Четырнадцать лет прошло! Случилось столько новых событий. Новый государь уже повесил декабристов, а москвичи могут и продолжают говорить только о пожаре… Вот какое выпало им испытание. Да, потом оно забылось. На пепелище выстроили, в конце концов, новый город. Умерли люди, помнившие страшное зарево Московского пожара. Раны зарубцевались. Жизнь взяла своё.