Московский душегуб

Когда Михайлов нанял (по просьбе Насти) доктора-инвалида на работу, а потом купил ему квартиру, Губин удивился, но это было давно. С тех пор он радовался встречам с Саввой и для его охраны выделял надежных парней, чтобы его невзначай кто-нибудь не покалечил.

Вдвоем они пошли поглядеть на Таню. Она лежала на боку, поджав колени к животу. Щеки порозовели, из-под опущенных век, казалось, проглядывала гримаска боли. Раненое дитя.

– Хороша, когда спит, – заметил Губин с печалью. – Но в ней нет ничего человеческого, поверь мне, Савва. Досадная ошибка природы. Она не подходит ни под какую классификацию.

– Не будь чересчур самонадеянным, Губин. Природа не делает ошибок. Явления, которые кажутся нам таковыми, всего лишь выше нашего понимания. В том-то вся и шутка. Именно когда человек начал исправлять ошибки Создателя, он очутился в нравственном тупике.

Савва заботливо поправил Танину перебинтованную руку.

– Самая лучшая для нее санитарка – это ты, – сказал напоследок.

– А также – могила, – гнул свое Губин.

Пожали друг другу руки, и доктор откланялся, а Губин остался наедине со своей любовью.

Глава 17

Башлыков передал Ивану пакет из вощеной бумаги, перевязанный шелковой алой лентой, как рождественский подарок, и сказал, что это бомба. Велел оставить гостинец в кабинете Мещерякова, сунуть куда-нибудь незаметно, проследить, когда Павел Демьянович уйдет с работы, и по телефону уведомить Башлыкова. Позвонить он должен был из автомата и сказать одну фразу:

"Птичка в клетке".

– Ну что, сделаешь? – спросил Башлыков.

– Сделаю. Это нетрудно.

Иван уместил пакет в кейс и поехал на работу. До обеда, как обычно, выполнял разные курьерские поручения, смотался с казенными бумагами в две префектуры, а ближе к вечеру заглянул к Мещерякову. По договоренности с Ириной Карповной от четырех до шести он помогал генералу с переводами статей из информационных вестников, но на самом деле уже вторую неделю они корпели над книгой.

Иван уселся за журнальный столик, открыл кейс и достал диктофон фирмы "Грюндик", который Павел Демьянович ему презентовал в знак начала совместной работы. Мещеряков по старой чекистской привычке запер дверь, предварительно выглянув в коридор, и вынул из сейфа две толстых, в коленкоровых переплетах тетради и шкалик французского коньяка.

– Жаль, что не потребляешь, Ванюша, – посетовал в десятый раз. – Хорошо мозги прочищает.

– Это когда они есть, – пошутил Иван. В их отношениях установилась теплая доверительность хозяина и удалого подмастерья, и он мог себе это позволить.

Для разгона Мещеряков осушил чарку.

– Так на чем вчера остановились?

– На техникуме, Павел Демьянович.

Мещеряков откашлялся и не спеша повел рассказ, поначалу с трудом раскатывая слова, но постепенно увлекся, раскраснелся. Тон его стал слегка мечтательным и наставительным, как у многих пожилых людей, сознающих свою значительность, когда им подворачивается молчаливый, благодарный слушатель. Иван следил за исправностью диктофона да изредка вставлял почтительные, уточняющие реплики. Говорил Мещеряков хорошо, складно, без всякого словесного мусора, но, разумеется, со множеством второстепенных, лишь ему представляющихся важными подробностей.

Впрочем, и этим подробностям Иван внимал с искренним любопытством, его молодой, быстрый ум с удовольствием впитывал любую информацию. Время, которое открывалось в обстоятельных воспоминаниях Мещерякова, было вовсе не похоже на то, каким он представлял его по книжкам, и в общем-то мало чем отличалось от нынешнего. Оно не смердило тухлятиной, как с пеной у рта уверяли сегодняшние телевизионные мемуаристы, и общество не было разделено на тюремные камеры. Как и ныне, как во веки веков, смекалистый человек, подобный Мещерякову, с тараканьим упорством стремился обустроить свое личное счастье, и бич коммунячьего надсмотрщика не охаживал ежеминутно его плечи. Пожалуй, сместились лишь цели, к которым поспевали тщеславные юноши: вчера это была власть, общественное положение и прочее в том же роде, сегодня – золотая кубышка и банковский счет.

В ценностях, которые доминировали в минувшую эпоху, юный Паша Мещеряков разобрался быстро и к третьему курсу техникума был уже комсомольским секретарем; и выбрали его опять же не за какие-то подлые доносы на товарищей, а исключительно за принципиальность и порядочность. Для примера Мещеряков припомнил, как однажды выступил на собрании против самого директора техникума, который внедрял казарменную дисциплину, студентов держал за скотину и вдобавок по всякому поводу (за зачет, за диплом) требовал от них подношений в виде коньяка. Вскоре злосчастный директор угодил-таки под следствие и загремел в места отдаленные, к чему Мещеряков тоже приложил руку, но как раз тут от пересказа существенных деталей он как-то хитро уклонился.