Московский университет в общественной и культурной жизни России начала XIX века

Самым напряженным временем работы совета становились любые выборы: принятие новых людей в свою корпорацию, повышения в звании и особенно выборы ректора. Здесь возникала почва для столкновения различных интересов, для конфликтов — среди профессоров или с начальством в лице попечителя. По воспоминаниям современника, близко знавшего университетскую жизнь, уже в первые годы существования «ученой республики» среди профессоров «завелись партии, интриги»[69]. К сожалению, в нашем распоряжении нет достаточного количества источников, которые позволили бы непосредственно воссоздать деятельность совета тех лет. Поэтому, чтобы представить себе взаимоотношения профессоров, их группировки, столкновения мнений, атмосферу заседаний совета, мы должны прибегать к реконструкции

на основании той информации, которую содержат самые различные источники о каждом из членов университетский корпорации. Биографические данные, воспоминания современников дают массу сведений о характере, привычках, круге знакомых, взглядах на жизнь и науку того или иного профессора, по которым можно попробовать воссоздать «партии» в их среде. Например, с первого взгляда ясно, что по интересам, глубине познаний, способу преподавания русские ученые отличались от немцев, старые профессора, работавшие в университете еще до его преобразования, отличались от молодых, призванных туда Муравьевым. Но, нисколько не умаляя индивидуальности каждого профессора, из этих же данных следует выделить и сходные черты, которыми равно обладали все

профессора. Такой подход позволит лучше увидеть профессорскую корпорацию в целом, понять, что объединяет и что разделяет в ней профессоров, проникнуть в их психологию, обуславливающую характерные особенности их поведения, отношение к ним со стороны московского общества и студенчества. Подчеркнув эти общие черты, мы тем сильнее оттеним яркие индивидуальности ученых, составляющих гордость Московского университета.

1.1. Ученое сословие и общество

В 1803 г. Карамзин в своей статье указывал на одну из главных заслуг университета: «Ему мы обязаны тем, что ученое состояние (несмотря на малые свои доныне выгоды и весьма ограниченный круг действия) не погасло в России»[70]

. Слова о «малых выгодах» ученого состояния нуждаются в пояснении. За первые 50 лет существования университета его профессора не имели официально закрепленного статуса, их чин определялся выслугой лет и, по существовавшей практике, был довольно высоким. С введением устава 1804 г. за каждым ученым званием закреплялся определенный класс в Табели о рангах, для ординарных профессоров это был 7 класс (надворный советник), дававший право на потомственное дворянство. Однако между профессорами и остальными «природными» дворянами существовала резкая граница. За единичными исключениями, все ученые, имевшие в первом десятилетии XIX в. профессорское звание, были выходцами из неблагородных сословий: духовенства, купечества и пр. Дворянское общество не принимало их в свою среду, жестко противопоставляло себе. Приведем только несколько высказываний. В 1793 г. автор брошюрки «Мысли беспристрастного гражданина о буйных французских переменах» опасался воздействия революционных идей на «народ, состоящий из попов, стряпчих, профессоров, бродяг…»[71] Парадоксально, но с такой крайней оценкой смыкается будущий декабрист Н. Тургенев: в июле 1807 г. он записывает в дневнике свежие впечатления от посещения Благородного собрания: «Было очень много купцов… Но это ничего, что были купцы: много было и хуже их дворян: например, университетские студенты, профессорские дети, сами профессора, канцелярские служители: всех сих скотов я не променял бы ни на одного порядочного купца»[72]

.

Именно в Благородном собрании яснее всего видно было отличие новоиспеченных дворян — выходцев из разночинцев от их собратьев — дворян по рождению. Разночинец, воспитанный в принципиально других условиях, тяжелый, неловкий, не владеющий своим телом, культурой жеста и позы, всем тем, что называлось светскими манерами, ни в каком случае не мог осознаваться представителями дворянской культуры как «свой»[73] и естественно получал наименование скота, т. е. существа, не знающего языка светского общества, допускающего в своем поведении отклонения, не свойственные «культурному» человеку. Привычки, образ жизни, манера разговора и поведения дворянина никогда не могли быть усвоены ученым-разночинцем, потому что вырабатывались с раннего детства, под руководством учителей и гувернеров, и совершенствовались в течение всей жизни. Напротив, «тогда между учеными велось какое-то юродство в странности обхождения, в небрежности платья и в образе жизни; казалось, они этим щеголяли друг перед другом и хотели отличаться от неученых»[74].