Московский упырь

– В обчем, про ошкуя тогда, – размазав рукавом по лицу кровавые сопли (видать, достал-таки Антип), Колька довольно толково и с большими подробностями поведал о том, что имел возможность наблюдать не далее как вчерашним вечером, здесь же, на Черторые. – Возвращался я, значится, из корчмы – мы там с робятами сено с возов в овин сгружали – они-то потом все по Остоженке пошли, а я – через ручей, мне тако ближе. Иду – звезды на небе так и блещут, так и блещут, истинно чудо Господне, не холодно на улице, хорошо, морозец такой небольшой… В обчем, иду. Вдруг слышу – вроде бы как кричит кто-то на ручью, за кустами. Я еще подумал: и кому там кричать? Место глухое, там почти никто и не ходит – ямы да буераки, – потому и лихих людишек нет, грабить некого. Вот и думаю: и кто это там кричит так страшно? Может, муж какой неверную свою жонку батогом учит? Как-то был такой случай… Оно, конечно, страшно, но и любопытно стало посмотреть. Ну вот, стою на тропинке, раздумываю – смотреть али нет… И вдруг из кустов-то, ну, там, где крики, ка-ак выскочит, ка-ак побежит… да прямо на меня! Я скорей с тропы – да в снег, тем и упасся. А он – здоровенный такой – пробежал лапами, проскрипел когтями – да и сгинул себе в темноте. А я пождал немножко – да деру! Дома насилу уснул. Ну, а утром вот, как с Антипкой на корчму пошли, тут мертвяка-то и увидали. Я-то уж сразу сообразил, кто его растерзал, а Антип не верит, смеется. Вот, ей-богу, не вру – ошкуй! Огроменный такой, уши торчком, морда оскалена и шерсть – белая-белая.

– Как же ты все разглядел в темноте?

– Дак луна, видно… Я-то в овражек скатился, не то бы тож сгинул. Господи, спаси и помилуй! – сняв шапку, парнишка троекратно перекрестился.

Глядя на его побледневшее лицо, на задергавшееся вдруг веко, Иван все же вынужден был признать, что Колька что-то такое видел. Видел, конечно… Но – ошкуй?! Северный белый медведь – в Москве? Что-то не верится… Хотя… Почему бы и нет? Ведь многие столичные богатеи держат в своих хоромах медведей, обычно, правда, бурых – с Ивана Васильевича, Грозного царя, поветрие такое пошло. Бывали и раньше случаи – вырывались голодные звери на волю, срывались с цепи…

– И что, большой ошкуй-то?

– Говорю ж, агроменный!

– А оборванной цепи ты на нем, по случайности, не заметил?

– Цепи? – Мальчишка наморщил лоб и покачал головой. – Нет, господине, врать не буду – оно, конечно, может быть, цепь и была, да только я ее не видел. О! Однорядка на ошкуе была, да! Или ферязь… Черная такая, бархатная.

Иван закашлялся: вот еще только не хватало – медведь, да еще в однорядке!

– Так однорядка или ферязь?

– Да не разглядел точно, больно уж страшно было – и зубы так стучали, думал: а ну, как услышит медведь-то?! Растерзал бы, уж точно, – Колька махнул рукой и зябко поежился.

– Все рассказал? Больше никого в тот вечер не видел?

– Не-а… Полежал немного в овражке да улепетнул домой со всех ног.

– А куда… гм… ошкуй делся?

– А пес его знает, я и не смотрел – рад был, что выбрался.

– Ну, хоть в какую сторону-то? – не отставал Иван.

Колька снова поморщился, почесал голову:

– Кажись, к Остоженке. Ну да, к Остоженке! А уж куда он там делся – не знаю, – мальчишка пожал плечами.

– Ну и медведь, – покачал головой Иван. – Ему бы к Москве-реке рвануть, а он туда, где людно. Что, прямо по снегу пошел?

– Да не видел я…

– Ладно. – Юноша поплотней запахнул опашень – хоть, вроде бы, и тепло, а ветерок-то мерзкий. Пронизывающий такой, сырой – как бы не продуло, а то будешь потом кашлять, как вон Ртищев. Правда, Ртищев давно кашляет, еще с осени.

Махнув рукой ребятам – пожалуй, те уже рассказали все, что знали и видели, – Иван отвязал коня и медленно поехал к Остоженке по неширокой тропинке, внимательно вглядываясь в снежную целину слева и справа. Нет, никаких подозрительных следов, ни медвежьих, ни человечьих, на снегу видно не было. Что ж, выходит, ошкуй по тропинке пошел? Однако, никаких отпечатков медвежьих лап здесь тоже не видно. Впрочем, был ли ошкуй? Может, просто-напросто испугался мальчишка да принял за медведя какого-нибудь здоровенного мужика? Тем более, говорит, в ферязи ошкуй был… или – в однорядке. Ни того ни другого медведи, как известно, не носят. Значит, к черту ошкуя… Надобно искать крепкого высокого мужика в черной бархатной одежке – однорядке, ферязи, опашне… Да таких в Москве – сколько хочешь! Нет, примета неважнецкая.

На Остоженке Иван повернул влево и, дожидаясь Прохора, стал медленно прохаживаться в виду крепостной стены, ведя коня под уздцы. Небо постепенно прояснялось: здесь, над Остоженкой и Чертольской, еще были тучи, а где-то за Кремлем, над Скородомом сквозь грязно-серую вату облаков уж проблескивала сверкающая лазурь зимнего неба. Наверное – к морозу.

Прохор не добавил к ходу расследования ничего нового – жители ближайших к пустырю изб знать не знали ни про какого княжича, ни про живого, ни уж тем более про растерзанного. Ну, ясно – слухи-то еще не дошли; ничего, денек-другой – и пожалте вам: «Чертольский упырь»! Или, нет – «Чертольский ошкуй», так, пожалуй, вернее будет.