Москва против Мордора

Община «болотного дела» — их полсотни человек, это родственники, активисты, адвокаты, друзья узников, люди разных взглядов и возрастов — часами ждет начала заседания перед запертыми дверями зала 303. Ни в холле, ни на всем протяжении длинных коридоров нет ни одного стула. В первый день процесса в Никулинском суде в боковом отростке коридора еще находится маленькая банкетка, на которую садится и терпеливо ждет час и второй Людмила Михайловна Алексеева. Ей 86 лет, она помнит аресты 37-го года и процессы семидесятых. Женщину, нашедшую, где присесть, примечают чьи-то внимательные глаза, контролирующие процесс, и на следующий день банкетки нет. Ее убрали, теперь сесть негде. Даже если вам 86 лет и у вас болят ноги — стойте.

По всем ГОСТам и СНиПам шестиэтажное государственное присутствие должно иметь туалеты на каждом этаже. Но их нет, а вернее, они спрятаны за дверями без табличек. Мужик в мятой зеленой робе и желтых сандалиях, бродящий по суду со стремянкой и коробкой лампочек, объясняет мне, что туалеты забрали себе судьи и прокуроры. Там, в чинном спокойствии, в запахе дезодорантов, в размышлениях о праве и законе, они свободны от контакта с этими жалкими, вечно что-то преступающими, вечно чего-то ноющими, дурно одетыми серолицыми плебеями, для которых на первом этаже выделен один-единственный туалет. Один для всех, без различия пола. Около в него в очереди стоят молодые красивые женщины, седые мужчины с портфелями, блистательные адвокаты в строгих костюмах, стильные девочки в сапожках, продвинутые мальчики с планшетами, мрачноватые мужики в кожанках. В Никулинском суде место невольной встречи всего нашего многообразного великого народа — вот здесь, у одной на всех двери в сортир. Это как будто заскорузлый палец вертухая указывает нам всем наше место.

Судья Никишина, приятная молодая женщина со всегдашней ироничной полуулыбкой на лице, приезжает в суд в фиолетовом пальто, к которому так хорошо идет изящный шелковый платочек в сиреневых тонах. В это время большая прокурорша Костюк проходит по первому этажу суда в экстравагантном суперкоротком платье, показывающем ее ноги. Они удаляются куда-то туда, за кулисы действия, в свои комнаты, где у них, конечно же, уже заготовлены прокурорские формы, судейская мантия и черные туфли на высоких каблуках. Я вижу эти туфли на шпильках, когда милая москвичка в фиолетовом пальто Наталья Никишина, перевоплотившись в судью Вашу Честь Никишину, выходит в зал в строгой черной мантии с белой манишкой.

Судья Никишина назначает заседание на 11.30, но только это ничего не значит, потому что тяжелая, ржавая, тупая тюремная машина в своей работе не обращает на судью особенного внимания и просто не доставляет ей узников в назначенный срок. Проходит час, проходит два, но узников нет. Это не случайность, это повторяется каждый день, во вторник, в среду и в четверг. И, маясь по три часа в голом предбаннике без окон и стульев (некоторые просто садятся на пол, сидят, раскинув ноги, на кафеле, полулежат на полу с планшетами в руках и рюкзачками под спиной, а Виктор Иваныч Савелов, отец узника Артема, ходит между ними и раздает яблоки), начинаешь понимать, что главный тут даже не судья. Есть кто-то или что-то еще, нависающее с высоты, темное, важное над всем этим делом и действом. Наталья Никишина сидит тихонько где-то в недрах присутствия и терпеливо ждет, пока громыхающая дверцами автозаков, никуда не спешащая, гремящая замками и мисками, пересчитывающая головы и ложки, питающаяся человеческим страданием, удобренная кровью Магнитского, растущая из грязной жижи сталинских репрессий система соизволит выбросить из своего чрева нужных для суда людей.

Предбанник вдруг наполняется бойцами в черном. Бронежилеты, береты, подбритые виски, брутальные лица, высокие ботинки, все суровы и напряжены так, словно им предстоит прорыв через вражеские порядки. Зачищают от людей холл, становятся в цепь. С тихим ужасом в глазах, сдавленные в коридоре, за их широкими спинами стоят женщины, стоит мама Андрея Барабанова в черном траурном платке, с уже никогда не проходящим выражением страдания на измученном лице. Наконец в рации звучит: «Поднимаем, готовимся!» Они напрягаются, мрачнеют, на плече у одного из спецназовцев начинает мигать красным огоньком видеокамера, фиксируя поведение мам, жен, дедушки, адвокатов, друзей подсудимых…

Из двери на лестницу до двери в зал суда — десять шагов. Подгоняемых охраной, скованных наручниками «узников Болотной» не проводят, а почти протаскивают — не стоять, быстрее, быстрее! — на глазах родных и друзей. Но едва первый из них появляется в двери лестничного пролета, как через спины спецназа и плечи полиции обрушиваются оглушительные аплодисменты. Конвой тащит девять человек в наручниках под аплодисменты, которых не бывает ни в одном театре, под аплодисменты, которые вынимают душу, под отчаянный грохот ладоней и под громкие крики, которые не может (и не пытается) прекратить никакой спецназ: «Держитесь, ребята! Мы с вами! Держитесь! Молодцы! Держитесь!»