Москва в улицах и лицах. Центр

Вода прибывает и прибывает... Ужас на лицах...

В окна доносились неистовые крики: спасите!

Тонул кто-то.

Это Неглинка не вместила в себя огромной массы воды...

Широкая, великолепная Неглинка".

Наводнение ускорило давнее желание журналиста изучить московское дно. Это стремление возникло после чтения романа "Отвеженные" Виктора Гюго, подробно описашего подземные клоаки Парижа. Гиляровский в 1884 год первый раз, надев охотничьи сапоги, с двумя провожатыми опустился в мрачную зловонную трубу. И оказался под сводами в рост человека, по колено в воде, потоках тины. Путь преграждали заносы грязи, мусора, сброшенных в подземный поток останков домашних животных. (И как показалось составителю криминальной хроники "дяде Гиляю" - людей, сброшенных сюда преступниками из близлежавших притонов.)

Городская дума отреагировала на заметки в газете решением - очистить русло. Однако Неглинка не сдалась окончательно. Второй раз постаревший репортер спустился в Неглинку, будучи сотрудником "Вечерней Москвы", в 1926 году, когда ее вновь после наводнения взялись приводить в порядок. Гиляровскому казалось, наводнения происходят из-за пробок грязи. Причина была в другом. Под "Метрополем", когда строили гостиницу, инженер Щекотов выложил из кирпича трубу диаметром 5 метров, настолько просторную, что в нее способен войти поезд метро. Здесь Неглинка не буйствовала. Выше по течению зауженное русло не вмещало бурный поток, поэтому он находил выход через люки Неглинной улицы.

Так продолжалось до 1964 года. Тогда-то произошло последнее сильное наводнение, затопившее пороги домов, после чего город, стремившийся стать "образцовым коммунистическим", решил раз и навсегда обуздать Неглинку. Вместе с Алексеем Прокофьевичем Ивлевым, всю жизнь присматривавшим за подземной рекой, я прошел по новому руслу, проложенному на глубине 8 метров под землей. Увидел прямоугольный бетонный коридор, на финише расходящийся рукавами, тремя тоннелями, чтобы дать свободный выход любому полноводному потоку.

С тех пор о Неглинке Москва забыла.

А я ее навсегда запомнил, потому что проплыл полкилометра по ее воде на плоту, сколоченном из двух шпал, скрепленных скобой. Такой плот придумал Алексей Прокофьевич, однажды чуть не погибший во время ливня, застигнутый потоком снега и дождя. С помощью такого транспортного средства его помощники не только быстро следовали от колодца к колодцу, но и обследовали дно, нуждавшееся в постоянном ремонте.

Тогда река быстро, как горный поток, текла в старой николаевской трубе, уложенной в устье под сильным наклоном, 6 сантиметров на 1 метр. Плот цеплялся за неровное дно, вставал на дыбы, нас как щепку бросало то вперед, то опрокидывало назад, швыряло по сторонам. Настолько бурным был водопад, стремившийся на соединение с Москвой-рекой.

Неглинная начинается Малым театром. Заканчивалась "Эрмитажем". Так назывался первоклассный ресторан, о котором путеводители информировали: самая лучшая французская кухня - в ресторане "Эрмитаж". На углу улицы и Трубной площади, где торговал недоброй славы "Афонькин кабак", французский повар Люсьен Оливье с русским купцом Яковом Пеговым построил ресторан, перед дверью которого тормозили самые дорогие упряжки лошадей. Француз придумал салат "Оливье", увековечивший его имя в Москве, как Сандунова. Все другие блюда ресторана, где священнодействовал на кухне шеф-повар из Франции, были на таком же уровне, удовлетворяя вкус гурманов.

Перейдя позднее в руки торгового товарищества, без Оливье, "Эрмитаж" стал еще роскошнее. В комплексе с рестораном открылись номерные бани, гостиница, благоухал вечнозеленый сад, играл оркестр на хорах Белого колонного зала...

В летопись города ресторан вошел не потому, что в нем икру подавали в серебряных ведрах и резали аршинную стерлядь на глазах у богатых гостей. Икры хватало и в других ресторанах. Но только в "Эрмитаже" после каждого Нового года, 12 января, в Татьянин день по традиции отмечалась годовщина образования Московского университета. "Эрмитаж" преображался. Толпы студентов вместе с профессорами, выпускниками факультетов, ставшими врачами, юристами, учителями, литераторами, направлялись в ресторан по улицам с пением на латинском языке гимна "Гаудеамос" и русской "Дубинушки". Толпа входила в настежь распахнутые двери, где с утра ждали.

"Дорогая шелковая мебель исчезала, пол густо усыпался опилками, вносились простые деревянные столы, табуретки, венские стулья... Это был народный праздник", - пишет свидетель тех дней Владимир Гиляровский.

В императорской Москве задолго до революции 1905 года в залах "Эрмитажа" происходило по сути не только шумное застолье, но и оппозиционная вполне легальная демонстрация. Произносили политические речи, каждый мог свободно высказаться, даже провозгласить лозунг: "Долой самодержавие!" под аплодисменты либеральных профессоров и литераторов, не догадывавшихся, что с ними всеми будет, когда монархия их усилиями рухнет.