Москва - Варшава

— Симпатичная пумпышка, а? — осведомился Повар. — Это племянница одного известного барда… очень известного. И что-то этот бард начал грешить словами — понимаешь меня, старика? — и возник вопрос, стоит ещё хоть раз пускать его за границу или нет. Вот, надо обстановочку прощупать в его семье в целом, понять, чем они дышат, с каким маслом верность нашей социалистической родине пахтают… Улавливаешь?

— Не совсем улавливаю, — Янчаускас нахмурился. — При чем тут я?

— Так ты ж у нас удалой молодец — покоритель сердец! — Повар ухмыльнулся. — И гордая полячка у твоих ног, и племянница декана. Можно сказать, старт в жизни через женщин тебе обеспечен. Верно, верно тебе говорю, на такого парня, как ты, девушки клюют за раз. И вот эта девчушечка — конечно, она пригреет тебя в своей постельке, и её не будет смущать, что ты женат, потому что девушкам этого типа надо страдать безмолвно, без этого им любовь не мила. Хотя и гордость есть, что такой человек её выбрал, и можно на мир свысока поглядывать. А уж что она тебе про дядю напоет — все твое, и нам в прибыток.

Янчаускас был мрачнее тучи. Похоже, он собирался сказать что-то очень гневное и резкое, но, сдержавшись, сказал просто:

— Нет.

— Почему же нет? — искренне удивился Повар. — Жене изменять не хочешь? Так все равно будешь изменять, со своей полячкой. Вернется к тебе эта полячка, как пить дать вернется, поверь мне, старику.

Повар и сейчас был не так уж стар, а двадцать лет назад стариком тем более не был, но уже тогда начал примеривать на себя старческое добродушное ворчание.

— Это другое… — Янчаускас сплел пальцы рук. — Я не знаю, что будет… но, если что-то будет, в этих изменах не будет подлости по отношению к другой женщине… Если вы хоть сколько-то понимаете, о чем я… А… А выступать в роли породистого кобеля, которого вы по вашему желанию можете свести с любой сукой… нет, это не по мне.

— Значит, отказываешься? — как-то огорченно осведомился Повар.

— Отказываюсь! И делайте со мной, что хотите.

— Ну, зачем же так? — Повар развел своими пухлыми лапищами. — Что мы, звери какие-нибудь? Это, я тебе скажу, хорошо, что ты отказываешься. Если бы ты согласился, то дальнейшего разговора у нас бы и не было.

— То есть?.. — Янчаускас был изумлен.

— А то оно и есть, мой мальчик, что требуется мне человек крепкий, разумный и не подлый. Такой, который за абы какую работу не возьмется. Провокаторов, на все согласных, я вот, сейчас, на улице корзинку наберу, только выйди.

— Так вы меня испытывали?..

— Можно сказать и так. Немножко проверял, не ошибся ли я в тебе.

— Вы много обо мне знаете… — Янчаускас задумался. — Вам известно про Марию. Но её в наши игры включать нельзя. Ни в коем случае.

От слуха Повара не ускользнуло словечко «наши». Итак, Янчаускас попался. Повар сначала огорошил его омерзительным предложением, которое оказалось всего лишь ловушкой, и теперь, когда Янчаускас узнал, что это ловушка, а заниматься ему придется чем-то намного благородней (судя по хитрому намеку Повара), у него уже не было сил сопротивляться. Весь его запал оказался израсходован к этому — самому нужному для Повара — моменту. Повар действовал как опытный боксер, провоцирующий противника бить в якобы открытые для ударов места, пока противник не вымотается и достаточным окажется несильного ответного удара, чтобы отправить его в нокдаун — или как уличный фокусник, выдирающий змее ядовитые зубы, прежде чем начать выступления с ней.

— Так никто её в наши игры включать и не собирается, — проворчал он. Более того, мы уничтожим почти всякое упоминание о ней в твоем досье. Почти, говорю я, потому что абсолютно все следы стереть не удастся. Нельзя, например, удалить доклад нашего сотрудника о твоем глупейшем поведении во время беседы с ним. Но мы локализуем всю информацию. Выглядеть будет так, как будто был у тебя с этой полячкой совсем короткий роман — даже не роман, а так, нечто невразумительное — и её новогодняя посылка являлась знаком прощания.

— Вы так уверены, что она ко мне вернется?

— Уж поверь моему опыту, сынок!..