Москва - Варшава

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

…И было первое января восьмидесятого года. Часа четыре дня, пожалуй, и зимний день уже погас, сменился густыми сумерками, а мы с Наташей только-только проснулись, и были ещё в самом что ни на есть утреннем настроении — почти невесомом, когда легкость рождается из нервного напряжения. Особенная легкость, часто пронизывающая утро после большого праздника. Иногда за этой легкостью у тебя возникает нечто вроде недовольства собой, но это уж… Это уж, по-моему, от общей неровности состояния, физического и душевного, после праздничных дней.

К Наташе мы добрались около трех часов ночи. И дальше… Мы быстро оказались в постели, и пошло время, принадлежавшее, как могло показаться, только нам. Не знаю, что сыграло роль, почему я оказался так ненасытен и да, можно употребить это слово — одержим, почему каждое прикосновение к Наташе будило во мне новые и новые желания. Пожалуй, я бы отнес это к остервенению, к тому остервенению души, которое и тело превращает в туго сплетенный канат, не знающий усталости и износа, к остервенению от выпитого, к остервенению от мысли о рухнувшей жизни, к остервенению от всех новогодних разговоров и всех неприглядных рож, вращавшихся возле нас… И чем ожесточенней сердце перекачивает кровь, тем быстрей и горячей эта кровь бежит по жилам, тем острее становятся все чувственные ощущения мира — и, конечно, самое главное и яркое из чувственных ощущений, ведь, сами знаете, крепость и устойчивость «детородного органа», округлого хряща, змеиными сжатиями и разжатиями твердых мускулов готовящего до спазма блаженный разряд животворного яда, в первую очередь зависит от прилива крови…

И мы только после девяти утра уснули — задремали, скорее — в объятиях друг друга, и, конечно, Наташа принимала мою ненасытность за подлинную страсть, и даже больше, за подлинную любовь, за физическое проявление этой любви, и мне действительно было с ней очень хорошо, потому что она красива была, и отзывчива, и было в ней то упоение мной, мужским моим началом, которое в любом мужчине откликнется новыми и новыми приступами жажды, но… Не знаю, поймете ли вы меня. С Марией мы изначально существовали на одной волне, и плыли на ней, и взмывали над землей, а с Наташей надо было включать мозг, надо было находить тот ритм и те моменты соприкосновений, чтобы наши волны совпали и мы сделались единым целым. И если я не мог бы описать, что и как у нас происходило с Марией — потому что весь мир был с нами, и любая секунда нашей близости потребовала бы многих страниц, чтобы поведать обо всем, вмещавшемся в эту секунду, а в итоге секунда затерялась бы в распадающемся на страницы времени — то о том, как и что у нас происходило с Наташей, я мог бы рассказать очень четко, потому что многомерности в этом не было, мы существовали в одном измерении. Да, мог бы рассказать, как мы угадывали, что вот сейчас нужно сменить позу, как я ловил её легкие подсказки, что сейчас надо поцеловать её сосок, а сейчас руками приподнять её бедра, крепче вжимаясь в нее, и она с такой же легкостью ловила мои подсказки, что сейчас нужно свести ноги вместе, ловя мой каменеющий от напряжения ствол как можно плотнее, а сейчас — самой меня оседлать…

Нет, я не буду об этом рассказывать. Я это к тому, что, если рассказать о том, как у нас происходило с Марией, у меня бы никогда не получилось бы, то рассказать о том, как мы с Наташей приближали друг друга к пикам блаженства, я мог бы очень даже внятно и досконально — совсем как в каком-нибудь эротическом романе или пособии по «партнерскому сексу». Я к тому, что с Наташей я полностью оставался в этом, доступном любому мире, за пределы которого вырывался с Марией.

И вот мы продремали несколько часов, и проснулись в бледном свете уходящего солнца, и, проснувшись, снова, что называется, «любили» друг друга, и, наверно, на двух молодых и здоровых животных мы были похожи, а потом, в сгустившихся сумерках, пили заранее припасенное шампанское, и я ещё водки выпил, из буфета её дяди, и чем-то хорошим, вроде копченой буженины и рисового салата с лососем перекусывали, и как-то невзначай — не то, чтобы очень всерьез, с примеркой на серьезность — строили планы на будущее…

Потом она немного помрачнела.

— Как-то все это… — проговорила она. — Я… Мы… Мы ж сегодня не береглись… И так хорошо было, что у меня язык не поворачивался попросить тебя вовремя выскакивать… А заранее покупать эти… женские свечки, или резиновые штуки для тебя мне не хотелось, боялась сглазить… Да еще… она зябко передернула плечами. — С ужасом подумала, что ты обо мне подумаешь, если я тебе скажу, что у меня есть запас презервативов… А теперь… Как бы чего не было…

— Ничего, — сказал я, серьезно и спокойно. — Если я когда-нибудь и хотел от кого-то ребенка, то только от тебя.

— Правда?.. — обрадовалась она. Я кивнул. — Но ведь… Но ведь мы сильно выпили… Вдруг будет что-то не так?

— Все будет так, — сказал я, и обнял её.

Скоро наши отношения перестали быть секретом для окружающих, и ещё через какое-то время мы подали заявления в ЗАГС.