Мост

Семен понял все, опустил голову и, посидев какое-то время молча, печально произнес:

— Да, это Нюрина гребенка. Но я говорю правду. Нюры нет больше на свете. Только эта гребенка осталась на память. Да и она сохранилась потому, что случайно в тот день, когда Нюра погибла, эту гребенку воткнула себе в волосы Анук.

Стараясь быть понятым Плаги, а может, и потому, что до сих пор ни с кем не делился своим горем, Семен начал говорить и не мог остановиться. Подробно и по порядку рассказал он бедной Плаги историю своей любви, вспомнил и о том, как провожать его на войну Нюра приходила в Кузьминовку. Когда он передал, что сказала ему Нюра в лесу, сочувствуя Плаги и Васе, жена Семена не могла сдержать слезы: одна за другой текли они у нее по щекам.

— Нюры больше нет, — закончил Семен, — и праха ее не нашли, чтобы похоронить. Когда она тащила из-под пуль раненого Поликана, как раз разорвался снаряд. И оба исчезли, словно никогда их и не было…

Семен умолк и вышел из избы, медленно побрел по берегу реки в сторону Кивзюрта. До самого его возвращения Плаги потихоньку плакала.

Маленький Вася, заметив слезы матери, попытался ее успокоить:

— Не плачь, анне. Атте приехал, он опять приедет, привезет игрушки…

Мать попыталась улыбнуться, но не смогла и зарыдала уже громко.

В Чулзирме Тражук попытался у матери узнать об Уксинэ. Сабани почему-то особенно не распространялась, сухо заметила, что дочь Мурзабая в отцовский дом перестала ходить совсем. Мать от кого-то слышала, что Уксинэ скоро должна родить.

Тражук почему-то загрустил. Ему захотелось заглянуть к Мурзабаю. И повод был: надо рассказать о том, как пропал жеребец…

Мурзабай, оказывается, за все лето домой даже не заезжал, жил в Камышле.

В последний вечер Тражук сидел в новом доме, за столом и успокаивал мать, взволнованную отъездом сына в город.

В дверях появились две женщины. На руках у молоденькой кряхтел грудной младенец. В другой Тражук с трудом узнал Кидери. Узнал и удивился. Прежде Кидери напоминала Тражуку осыпавшийся куст боярышника, а сейчас она походила на яблоню в цвету: чуть пополнела, побелела, порозовела, даже губы стали пухлее и ярче.

Младшую сестру Кидери Тражук даже не мог вспомнить.

Подруге Уксинэ учиться не пришлось, и она мечтала, чтобы ее сестра Ануш, нянчившая сейчас ребенка Кидери, поехала бы в город.

— Воробьев хлопочет, чтобы в Самаре открыли для детей чувашских бедняков школу, вроде гимназии, — сказал Тражук. — Как только будет эта школа открыта, так сразу напишу тебе, — пообещал он.

— Писать письма ты умеешь, только вот отсылать — не мастер, — не могла не уколоть Кидери. — Для меня там не найдется школы? — спросила она сердито. — И я бы поехала учиться.

— И ты хочешь учиться?! — удивился Тражук.

— Учится же Анук Ятросова, почему же мне не смочь! — с вызовом сказала Кидери.

Тражук теперь не боялся «этой настырной девки», чувствовал себя свободно. Он взял у Ануш младенца Кидери и стал легонько подбрасывать. Малыш, видимо, принял Тражука за дедушку, вцепился Тражуку в бороду.

Мать забавлялась не меньше своего ребенка.

— Дери, дери за бороду Тражука мучи, — приговаривала Кидери, смеясь.

Хозяин вышел проводить нежданных гостей. Ануш с младенцем на руках вышла первая.

В сенях Кидери вдруг остановилась:

— Постой, и я попробую, — сказала она и на самом деле схватила Тражука за бороду. — Ты написал из Камышлы дурацкое письмо и думал этим отделаться от меня! От мужа-дурака, хоть он и вернется домой, я все равно уйду. Теперь Советская власть… Как только чуть подрастет сын, сразу приеду в город. Жди. Или боги куда-нибудь на край света, только в село больше не приезжай!

Дерзкая женщина приподнялась на цыпочки и крепко поцеловала в губы изумленного Тражука. Затем, так и не услышав от него ни слова, побежала.

9

Грохот пушек уже не доносился до Чулзирмы. Фронт, подкативший весной к Верблюд-горе, переместился на сотни верст. Не слышно стало и слова «Колчак». Не говорили ничего и о Дутове. В письмах с войны упоминается какой-то Деникин, а иногда называют каких-то врагов никогда ранее не слыханным словом «казары». Они, «казары» эти, оказывается, не так уж далеко, верстах в ста пятидесяти, — от Чулзирмы к югу.

С войны письма приходят редко. Ждут, ждут солдатки — нет весточки. Элим-Челим опять начал стращать своих снох, что-де, погодите, скоро женюсь.

Палли вернулся было из леса, а в самом начале лета и его призвали в Красную Армию. От него письма еще идут, а вот Киргури писать перестал.

Неунывающая Праски обеспокоилась, но пока не очень-то горевала. И в прошлые годы, бывало, муж подолгу не писал. А когда письмо пришло, нашелся и сам Киргури. Нашелся и — снова потерялся: словно в прятки играет… Потому-то не убивается пока Праски. Не только от Киргури, но и от других, призванных вместе с ним, писем нет как нет.