Мост

Тимук уже минут десять как прошел к хозяину, никаких воплей не слышно. Кулинэ осмелела, припала к двери вплотную, приложила ухо к щелке. Мать пригрозила ей сковородником и отогнала прочь.

Кулинэ боялась, что расшумится отец. Теперь Угахви перепугалась — до них не доносилось никаких звуков. За тридцать лет она уже хорошо изучила мужа. Если Мурзабай сверх меры сердит, то он кричать не будет. Целую неделю пи с кем словом не перемолвится. Хоть бы закричал, что ли, как в прошлом году: «Зарежу!»

Мурзабай молчал. Дверь комнаты распахнулась. Хозяин дома тщательно оделся, словно собрался в дальнюю дорогу. Ни на кого не посмотрел, никому не сказал ни слова. Когда хозяин вышел из дома, женщины пытали жениха, выступившего перед Мурзабаем сватом за себя самого.

— Что произошло? Почему молчит? Куда собрался уехать?

— Постойте, постойте! — проскрипел Тимук, не трогаясь с места. — И без вас я закружился, как порченый баран.

Угахви забеспокоилась, прошла в сени, приоткрыв дверь во двор, принялась наблюдать, что там происходит.

— Он же ответил все-таки? — допытывалась Кулинэ. — Ты, боюсь, не все сумел рассказать ему, что между нами было?!

Тимук в сердцах оттолкнул расстроенную Кулинэ.

— Дура! — закричал он, — Не только о том, что было, и о том, чего не было, сказал. Сказал, что ты понесла от меня. Пока не испугаешь, с твоим свихнувшимся отцом по договоришься. Он сначала засмеялся так тихо и сказал: «Ты не жених Кулинэ, а жених Угахви». Когда я сказал о ребенке, он прикусил губы.

Угахви, вернувшись из сеней, услышала последние слова Тимука. Смуглая лицом и никогда не смущавшаяся женщина вдруг почему-то стала багровой.

— Пойди-ка, отец-то коня запрягает, — бросила она дочери. — Посмотри, в какую сторону поедет. Иди! Иди! — Она настойчиво выпроваживала дочь за дверь.

Угахви и Тимук остались одни. Жена Мурзабая, намного превосходившая ростом Тимука, схватила будущего зятя за шиворот и злобно потрясла.

— Заткнись, — прошипела Угахви. — Когда молчишь — медведь, а коли заговоришь — верблюд. Будешь лишнее болтать — удушу тебя подушкой.

— Не я, не я, Угахви, — запищал Тимук. — Он сам так сказал! Он сам!

Скрипнули порота. Тимук выбежал на улицу и успел заметить, куда свернул Мурзабай.

«Не через маленький мост, а через большой поехал. Видать, в Вязовку, к Ятросову», — решил он.

— Лишь когда сказал о ребенке, удалось уговорить. Без этого ни за что бы не согласился, — нахально осклабясь, сказал Тимук, вернувшись в дом.

— Атте согласен?! — обрадовалась Кулинэ.

— Можно сказать, согласен. Перед уходом выговорил лишь одно слово: «Валяйте!»

Другое слово, которое сказал Мурзабай женщинам, Тимук не передал. Тот злобно бросил: «По собачьи валяйте!» И еще несколько слов прошептал он невенчаному зятю:

— В Камышле не вздумайте появиться. Для берданки приобрел картечь на волков.

Тимук решил, что хозяин выехал из ворот с тем, чтобы никогда не возвращаться. Ни Угахви, ни Кулинэ об этом пока можно и не говорить…

— Валяйте, сказал? Что же будем валять-то? — развела руками Угахви. — До заговенья можно было бы окрутить, да играть свадьбу — грех. Сразу после похорон одной дочери выдавать другую замуж — перед людьми стыд. А не поспешить… может твоя вынужденная ложь, Тимук, правдой оказаться, — растерянно говорила Угахви.

— Венчаться не будем, справлять свадьбы не станем, — Тимук не дал докончить матери Кулинэ. — Запишемся в книге Совета и начнем жить по новому закону. Никто и знать не будет, когда записались.

Таким образом, обычай сочетаться браком по новому закону в Чулзирме начали дочь Мурзабая и его работник. Хотя сам Тимук и не верил в бога, но после этого обряда встал на колени и долго молился за окончательную победу Красной Армии, за то, чтобы власть Советов закрепилась навсегда.

Мурзабай в душе уже начал было мириться с неожиданно нагрянувшей бедой. Но тут же вскипело, взбунтовалось его сердце. Им овладело желание размозжить голову Тимуку, а Угахви и Кулинэ схватить за косы, выбросить за ворота…

Но он попытался успокоиться.

«Нет. Терпи, Мурзабай, терпи! Любимую дочь призывал терпеть, терпи и сам. Пусть они живут по-собачьи. Мне бы самому не потерять человеческого обличья».

Вот так закрылись для Мурзабая ворота жизни, долга и чести, не закрылась бы еще хоть маленькая калитка. Две цели призывали его жить дальше: первая — внук, ребенок Уксинэ, вторая… вот из-за нее и решил внезапно Мурзабай заехать в Вязовку.

В Ключевке Павел Иванович со дня образования там волостного центра ни разу еще не был. При въезде в село через дорогу на высоких столбах трепетало красное полотнище аршинной ширины:

«Да здравствует, хлебная монополия!»

«Хлеб, хлеб, хлеб нужен государству. Кто его посеет и вырастит? Пусть растит Тимук. Я, как Хрулкки, стану разводить только черную малину», — усмехнулся Мурзабай, проезжая под плакатом. К центру села такие полотна попадались все чаще. Развевались красные флаги. А что случилось? В честь чего торжествует Ключевка? Спросить бы у кого-нибудь. По он догадался сам, без расспросов.