Мост. Боль. Дверь

Тогда Васька увидел птиц с узкими стремительными крыльями, они готовились взлететь с почерневшего вдруг потолка, показавшегося Ваське темной озерной водой.

Когда потолок побелел снова, книги на подоконнике уже не было, а по времени не прошло и минуты, — в уголке, собранные кулечком, лежали вырванные окровавленные страницы.

— Что случилось? — кричали из кухни. — Скажи трем Петрам, пусть дрова носят.

Мел сыпался с потолка и розовел.

Впоследствии Васька научился ослаблять эту и подобные ей картины тем, что рисовал их в своем воображении, раз за разом все более обобщая и облагораживая, но долгое время нес их в себе в натуральном виде и иногда выскакивал из-за стола в столовой, унося дурноту.

Придя домой, Васька раскатал ковер — это была тусклая копия васнецовских Богатырей, написанная разбеленными красками. Узор по краям скучный, сине-зеленый, холодный. Васька долго смотрел на ковер, зяб и с каждой минутой все отчетливее понимал — ему не сделать и так.

В форточку со двора шел запах оттепели, осиновых дров, ржавого кровельного железа и хлорной извести.

У Васьки засосало в желудке. Комната показалась убогой и грязной — в самый раз напиться.

Где-то рядом, скорее всего пряма в ухе, раздался смешок отставного кочегара дальнего плавания, маляра-живописца Афанасия Никаноровича: Ты, Васька, никак оробел? Это ж соплями писано. Для ковра что нужно? Чистый цвет. И оставь ты свои конфузы чертовой бабушке. Грунтуй мягче, с олифой. В овале писать будешь? Пусти греческую меандру — набегающую волну. Наверху и внизу меандру спрями, заведи ее наружу острой петлей. Меандра и для трафарета нетрудная, и для первого раза — потом можешь аканты и лотосы запузыривать. В углах круглые щиты нарисуй с птицей в профиль и мечи крест-накрест — Богатыри как-никак. На все трафареты вырежи, В строгом порядке. Чтобы никакой грязи.

Васька пошел на улицу. Голос Афанасия Никаноровича все наставлял его и подбадривал.

В углу двора, не загороженном дровами, в кружок стояли легко и туго одетые парни — пасовали друг другу футбольный мяч, не азартно, не торопливо, не вынимая рук из карманов и папирос изо рта. В другом углу, у парадной, где булыжник еще до войны был залит асфальтом, каждая сама по себе, танцевали девчонки: танцуя, переговаривались, шептались, читали конспекты и что-то записывали, но чаще смеялись.

Детей во дворе не было — дети играли на пустыре за домом в только что закончившуюся войну.

Еще неуверенно купил Васька на Андреевском рынке в хозяйственной лавке, пропахшей керосином и восковой мастикой, рулон рубероида для трафаретов, сухих белил цинковых, олифы и клея для грунтовки.

Сгрузив все это в комнате, поехал в Гавань на свалку. Там навязал ношу реек от ящиков, в которых, как он полагал, были упакованы немецкие станки.

Вечером, когда к нему заглянула Анастасия Ивановна, у него уже было сколочено два подрамника и натянута на эти подрамники разрезанная пополам простыня.

Анастасия Ивановна долго и брезгливо разглядывала белесый ковер.

— Кроту ясно, что не Рембрандт, — проворчал Васька. — Нагляделась в своем Эрмитаже шедевров. Анастасия Ивановна не расслышала.

— Что я твоей матери скажу? — спросила она. — Ии-эзх — вот что я ей скажу. Для того воевал, чтобы этак писать? Не похвалил бы тебя Афоня. Уж я тебе говорю, поверь, — осердился бы. — И она ушла, унося на своем чистом лбу священное негодование.

Голос Афанасия Никаноровича кашлянул в Васькином ухе:

Ты на Настю не обижайся. Она же студента не понимает. Что и девушку угостить надо, и самому нужно выпить для чувства. Без чувства студент квелый, слабохарактерный… Грунт сделай мягче. И чтобы комочков не было.

Чтобы не замарать пол грунтовкой, Васька разостлал газеты.

Грунт приготовил так: в жидко разведенный клей (клей он купил мездровый, пластичный) всыпал сухих белил цинковых, влил олифы и все это хорошенько взбил кистью. Такой грунт неломкий, и краска на нем блестит.

Насчет трафаретов — не ленись, — наставлял его маляр-живописец. — Если сумеешь для неба трафарет вырезать, это и будет самое то. А прописывать, Васька, надобно кистью легкой, в одно касание, не дыша.

На следующий день Васька набрал художественных масляных красок в тюбиках и в банках в магазине под Титаном, рельефной пасты, бронзового порошка, льняного масла и лаку.

Трафареты он резал три дня. Упростил и обобщил форму. Фигуры сдвинул плотнее.

В масло Васька добавил лаку, чтобы краска быстрее высыхала.

Приступай — скомандовал ему голос Афанасия Никаноровича. — Все пиши теплом. Оружие и доспехи — холодом.

Васька все писал теплыми тонами, даже небо, потому холодная голубизна доспехов оказалась такой сияющей. Меч был остер. Шеломы строги.

Когда краска подсохла, Васька прописал фигуры и лица, гривы и хвосты, а также траву. Положил подрамники на пол, накапал разноцветных кругляшков по одежде и на оружии. Очертил орнамент рельефной пастой и припорошил бронзовым порошком. Лишний порошок сдул.

Отягчали богатырей и коней богатырских богатство оружия и роскошь одежд: жемчуга, алмазы, изумруды.

А что, Васька, гуд, — одобрил его работу голос Афанасия Никаноровича.