Мост короля Людовика Святого

— Да, сеньора.

— Уходи. Пришли мне Эстебана. Ты даже свое «да, сеньора» говоришь не как друг.

Долгое молчание. Наконец она подняла голову.

— Ты еще здесь, Нелюбезный?

— Да, сеньора… вы можете доверить мне любое дело… вы можете мне доверить…

— Если я попрошу написать для меня письмо или два письма, ты обещаешь не рассказывать ни одной душе, что в них было и что ты вообще их писал?

— Да, сеньора.

— Чем ты поклянешься? Девой Марией?

— Да, сеньора.

— И сердцем святой Росы Лимской?

— Да, сеньора.

— Ради всего святого, Мануэль, можно подумать, что ты глуп, как вол. Мануэль, я очень на тебя сердита. Ты вовсе не глуп. Ты не похож на глупца. Пожалуйста, перестань твердить «да, сеньора». Не будь таким глупым, не то я пошлю за Эстебаном. Что с тобой происходит?

Тут Мануэль воскликнул на испанский лад, с излишним жаром:

— Клянусь девой Марией и сердцем святой Росы Лимской — все, что касается письма, я сохраню в тайне.

— Даже от Эстебана, — подсказала Перикола.

— Даже от Эстебана.

— Вот, давно бы так. — Она жестом пригласила его к столу, где уже были разложены письменные принадлежности. Диктуя, она расхаживала по комнате, хмурилась, раскачивала бедрами. Подбоченясь, она вызывающе натягивала шаль на плечи.

«Камила Перикола целует руки Вашей светлости и говорит…» — Нет, возьми другой лист и начни сначала. «Сеньора Микаэла Вильегас, артистка, целует руки Вашей светлости и говорит, что, будучи жертвой завистливых и лживых друзей, которых В.С. по доброте своей терпит возле себя, она не в силах более выносить подозрения и ревность В.С-и. Слуга В.С-и всегда ценила дружбу В.С-и и ничем, ни делом, ни помыслом, не оскорбила ее; но она не в силах более защищаться от наветов, которым В.С. так охотно верит. Посему сеньора Вильегас, артистка, прозываемая Периколой, возвращает с настоящим письмом те дары В.С-и, которые еще находятся в ее распоряжении, ибо без доверия В.С-и слуга В.С-и не видит радости в обладании ими».

Несколько минут Камила продолжала ходить по комнате, поглощенная своими мыслями. Наконец, не взглянув даже на своего секретаря, она приказала:

— Возьми другой лист. «Ты с ума сошел? Не вздумай посвятить мне еще одного быка. Из-за него началась страшная война. Храни тебя небо, мой жеребеночек. В пятницу ночью, в том же месте, в тот же час. Я могу немного запоздать, потому что лиса не дремлет». Все.

Мануэль встал.

— Ты клянешься, что не наделал ошибок?

— Да, клянусь.

— Вот твои деньги.

Мануэль взял деньги.

— Время от времени мне понадобится, чтобы ты писал мне письма. Обычно мои письма пишет дядя Пио, но я не хочу, чтобы он знал об этих. Спокойной ночи. С богом.

— С богом.

Мануэль спустился по лестнице и долго стоял под деревьями, не думая, не шевелясь.

Эстебан знал, что у брата в мыслях одна Перикола, но даже не подозревал, что он с ней видится. Несколько раз на протяжении следующих двух месяцев к нему подбегал маленький мальчик, спрашивал, кто он — Мануэль или Эстебан, и, услышав, что он — только Эстебан, объяснял, что Мануэля требуют в театр. Эстебан полагал, что брата вызывают переписывать, и поэтому появление в их комнате ночной гостьи было для него полной неожиданностью.

Близилась полночь. Эстебан лег в постель и глядел из-под одеяла на свечу, возле которой работал брат. Тихо постучали в дверь, Мануэль открыл, и вошла дама в густой вуали, запыхавшаяся и раздраженная. Она откинула шарф и нетерпеливо сказала:

— Быстро, чернила и бумагу. Ты — Мануэль, да? Ты должен написать мне письмо, сейчас же.

На миг ее взгляд привлекли два блестящих сердитых глаза, устремленных на нее с изголовья кровати. Она пробормотала:

— Э… ты уж меня извини. Я знаю, час поздний. Но мне очень нужно. Нельзя откладывать. — Затем, повернувшись к Мануэлю, зашептала ему на ухо: — Пиши: «Я, Перикола, не привыкла ждать на свиданьях». Дописал? "Ты только cholo[9], и есть матадоры получше тебя, даже в Лиме. Во мне половина кастильской крови, и лучше меня актрисы на свете нет. У тебя больше не будет случая…" — ты успеваешь? — «…заставить меня дожидаться, cholo, и я буду смеяться последней, потому что даже актриса старится не так быстро, как тореро».

Для Эстебана в его темном углу вид Камилы, склонившейся к руке брата и шепчущей ему на ухо, был окончательным свидетельством того, что образовалась новая духовная близость, какой ему никогда не изведать. Он словно съежился в пустоте — бесконечно крохотный, бесконечно лишний. Он бросил последний взгляд на сцену Любви — тот рай, куда ему вход заказан, — и отвернулся к стене.

Камила схватила записку, едва она была закончена, пустила по столу монету и в последнем всплеске черных кружев, алых бус и взволнованного шепота исчезла. Мануэль со свечей отвернулся от двери. Он сел, наклонился вперед, облокотившись на колени и сжав ладонями уши. Он боготворил ее. Он снова и снова шептал себе, что боготворит ее, превращая звук в заклинание и преграду мыслям.