Моцарт. Посланец из иного мира

Жизнь не только прекрасна и удивительна, но и полна неожиданностей. Не вдаваясь в детали, сообщу только: ко мне пришел слуга придворного капельмейстера Франца Ксавера Зюсмайра и передал приглашение — посетить его дом. На рандеву прояснились многие вопросы, связанные с кончиной Моцарта.

Не скрою, в руках и ногах появился зуд от нетерпения, когда я, гонимый скорее любопытством, нежели разумом, перешагнул порог его жилья.

Меня встретил тот же слуга — сухощавый молодой человек с непроницательными глазами и поджатыми губами, одетый во все серое. Он проводил меня наверх в комнату, на пороге которой я встретился с Зюсмайром. Тот быстро пожал мою руку и поклонился.

Рукопожатия оказались вялыми, поклон — каким-то старомодным и церемонным. Я запомнил герра капельмейстера напыщенным человеком с выражением высокомерия и снобизма. Посмотрев на него, я поразился тому, что сделали с Зюсмайром недуг и время.

Глаза глубоко запали; кожа на лице еще больше побледнела, стала мертвенно-серой. Да и лицо его странно переменилось: казалось, будто нижняя и верхняя его части принадлежали разным людям.

Зюсмайр попробовал улыбнуться, но во взгляде не было и намека на дружеское тепло, в потухших глазах застыло недоумение затравленного зверя. Мое презрение к Зюсмайру уступило место жалости. Я упрекнул себя за то, что так холодно встретил человека, который, судя по его лицу, со времени нашей последней встречи пережил тяжкие испытания.

Преодолев смущение, я заговорил первым:

— Как я рад видеть вас, герр Зюсмайр!

— Здравствуйте, доктор Клоссет. Пожалуйста, присаживайтесь! Не хотите ли кофе?

— Нет, благодарю, я только что позавтракал.

Он опустился на краешек стула, выпрямил спину, провел руками по коленям, словно расправляя невидимые складки на безукоризненно отглаженных брюках, и заложил пальцы левой руки за борт сюртука — жест, который много лет назад я видел сотни раз.

— Вы, вероятно, удивлены моей просьбе, доктор Клоссет, посетить мои апартаменты. Мы ведь с вами никогда не были. скажем так. лучшими друзьями.

Я благоразумно промолчал.

— Скажу прямо: я повторил судьбу своего учителя Моцарта и даже в чем-то превзошел его, — вдруг заговорил он с жаром. — Да вы и сами знаете про мои успехи на венских подмостках. Начав с соавторства в коронационной опере «Милосердие Тита», я написал оперу «Зеркало из Аркадии», которая была поставлена с большим успехом. В 1792 году я был назначен придворным капельмейстером, чего не удалось даже Моцарту.

Мне так и хотелось ввернуть: «Простите, сударь, но этот взлет стал возможен только благодаря Сальери, верным учеником которого вы были всегда».

Я не понимал, к чему он клонит, тем более, что я все это знал и без него.

— Вы забыли упомянуть и другой ваш шедевр — турецкая опера «Сулейман II», от которой была в восторге вся Вена.

— Спасибо, герр доктор, — кивнул он и поморщился, точно от зубной боли. — Пока что моя легкая и непритязательная музыка выполняла свою задачу, пользуясь успехом у венской публики. Я не могу понять одного: я не поступался никогда основными своими убеждениями: свой ярко выраженный патриотизм я, безусловно, разделял с герром Сальери. В этом мы, пожалуй, кардинально расходились в своих убеждениях с Моцартом. Вы же знаете мою патриотическую кантату «Спаситель в опасности», которая была встречена бурными аплодисментами; публика даже вставала с места.

— О да, мне это тоже известно.

— Скажите, доктор Клоссет, — проговорил он и замолчал. — В последние годы жизни я стал чувствовать себя нездоровым. Вернее, на меня стали часто накатываться слабость и хворь. Кто-нибудь скажет, дескать, из-за беспорядочной жизни. Вот уже полгода, как я стал чувствовать себя полубольным и фактически заточенным в четырех стенах своего дома.

— Нужно провести всесторонне обследование, — мягко ответил я, и, пожав плечами, добавил: — Трудно сказать что-то однозначно.

Я принялся искать ответы на загадку болезни Франца Зюсмайра, которого тоже посетил тяжелый смертельный недуг.

С каждым днем его душевные и физические силы таяли. Он лежал, безукоризненно опрятный, в залитом солнечным золотом помещении, украшенном цветами в горшках и гобеленами. Тогда я удивился разительному контрасту роскошной квартиры Зюсмайра и комнатой великого композитора Моцарта, в которой тот закончил свои дни, — там было постоянно мрачно и сыро.

Но, несмотря на слабость, Франц Ксавер так жаждал говорить о Вольфганге, как я — слушать; особенно о тех временах, когда тот жил еще в Зальцбурге.

Я стал навещать Зюсмайра ежедневно. Примерно в пятом часу пополудни я появлялся у его порога со своим саквояжем в руке и каким-нибудь скромным подарком — несколько пирожных, цветы или просто сверток с восточными сладостями, которые он любил.

Оказалось, что Зюсмайр был самым кротким и добрым малым из всех, кого я когда-либо встречал. Ни разу я не слышал ни единого упрека от Зюсмайра, что наши с ним встречи грубо нарушали уклад чьей-либо жизни.