Мотылёк

В сопровождении все того же стражника мы направляемся к берегу. Носилки с Клузио – посередине, мы с Матюретом – по бокам. На выходе из ворот лагеря нас приветствуют узники, желая удачи. Мы их благодарим, они протестуют. Пьерро Придурок повесил мне на шею солдатский провиантский мешок, в нем табак, сигареты, шоколад и банки со сгущенным молоком. У Матюрета тоже такой мешок – он даже не знает, кто ему его дал. До причала нас сопровождают санитар Фернандес и конвоир. Каждому из нас выдают направление в больницу на Руаяле. Я догадываюсь, что нас госпитализируют санитары-каторжники Фернандес и Эссари без консультации врача. Вот и лодка. Шесть гребцов, на корме два конвоира с винтовками и один за рулем. Один из лодочников, Шапар, проходил по делу о марсельской бирже. Мы уже в пути. Весла на воду. Шапар гребет и обращается ко мне:

– Как дела, Папи? Ты все время получал кокосы?

– Нет, последние четыре месяца не получал.

– Знаю. Несчастный случай, а парень все выдержал и никого не заложил. Правда, он знал только меня, но не раскололся.

– Что с ним?

– Умер.

– Как? От чего?

– По словам одного санитара, ему ногами отбили печень.

Выгружаемся на пристани Руаяля, самого большого из островов. Часы на пекарне показывают три. Полуденное солнце печет, оно слепит и жарит меня сверх меры. Стражник вызвал двух носильщиков. Два каторжника крепкого сложения, одетые в безупречно белую одежду с черными ремешками на запястьях, поднимают Клузио, как перышко. Мы с Матюретом идем сзади. За нами шествует надзиратель с бумагами в руке.

Дорога шириной метров сорок вымощена булыжником. Идти трудно. К счастью, носильщики останавливаются время от времени, поджидая нас. Я присаживаюсь на ручку носилок рядом с Клузио, ласково глажу ладонью ему лоб и голову. И каждый раз он открывает глаза, улыбается и говорит:

– Дружище Папи.

Матюрет берет его руку в свою.

– Это ты, малыш? – шепчет Клузио.

Он счастлив, что мы рядом с ним. Во время последней остановки почти на подходе к лагерю нам повстречалась партия каторжников, идущих на работу. Почти все из моего конвоя. Каждый, мимоходом, бросает нам дружеское слово. Взойдя на плато, мы увидели все высокое начальство острова, расположившееся в тени деревьев перед белым зданием-коробкой. Приближаемся к коменданту Барро, по прозвищу Сухой Кокос. С ним и другие старшие начальники лагеря. Продолжая сидеть и не церемонясь, комендант сказал:

– Вижу, что им и одиночка нипочем. Значит, не так уж и трудно. А кто на носилках?

– Клузио.

Он посмотрел и добавил:

– Отправьте всех в больницу. А когда выпишутся, дайте мне знать. Представьте их мне перед отправкой в лагерь.

В больнице нас разместили в большой и светлой палате. Чистые белые койки. Свежие простыни, новые одеяла и белые наволочки на подушках. Первый санитар, которого я здесь встретил, был Шаталь. Вы помните санитара из спецблока в Сен-Лоран-дю-Марони? Он тут же занялся Клузио и потребовал у надзирателя вызвать врача. К пяти часам врач подошел. Я видел, как после долгого и внимательного осмотра он безнадежно покачал головой. Лицо его выражало озабоченность. Он выдал предписание и подошел ко мне. Обращаясь к Шаталю, он сказал:

– А нас с Папийоном добрыми друзьями не назовешь.

– Меня это удивляет, доктор. Он хороший парень.

– Может быть. Но строптивый.

– Что за причина?

– Был я у него с визитом в одиночке.

– Доктор, – вставил я, – и это вы называете визитом? Аускультация через окошко камеры?

– Таково предписание администрации: не открывать дверь в камеру заключенного.

– Допустим, доктор, но вы ведь только приданы администрации и не являетесь ее частью.

– Об этом мы поговорим как-нибудь потом. Я постараюсь поставить вас на ноги. А что касается вашего друга, боюсь, что слишком поздно.

Шаталь поведал мне, что его интернировали на острова по подозрению в подготовке побега. Он также рассказал, что Жезю, тот тип, который обманул меня и нажег с лодкой, убит. Сделал это один прокаженный, имени которого Шаталь не знал. Я спрашивал сам себя, уж не из тех ли прокаженных, которые так щедро помогли мне однажды?