Мозес

Дурная манера, – так, по крайней мере, показалось сначала Давиду, который, в лучшем случае, ждал, когда она закончит этот бессмысленный и никому не нужный ритуал, а в худшем – должен был сам принимать в нем участие. Например, вынести и вытряхнуть на балконе коврик или срочно помыть грязную посуду, или выносить мусор, слыша все эти бесконечные «сейчас» или «еще немного», или «лучше бы сам помог», от которых хотелось ругаться или превратить весь этот чертов порядок вокруг в хаос, смахнув на пол посуду и выбросив во двор цветы, чтобы потом заняться с ней любовью прямо здесь, на кухонном столе или в прихожей, на сомнительной чистоты коврике для ног.

Однажды, в ответ на его слабое сопротивление, она сказала:

– Я не могу заниматься этим, пока не уверена, что у меня везде порядок.

Кажется, он спросил ее тогда:

– Зачем?

Она ответила:

– Чтобы потом все разрушить.

Было не похоже, чтобы она шутила. Во всяком случае, он помнил, что она ответила именно так.

Создать, чтобы потом разрушить.

Привести в негодность весь этот с таким трудом созданный порядок, не оставив от него камня на камне, ибо, собственно, в этом-то – как он начал понимать позже – и заключалось все дело.

Обрести равновесие, Мозес.

Обрести равновесие, прежде чем хаос унесет тебя с собой, потому что, в противном случае, он мог бы и не обратить на тебя внимания, навсегда оставив в лабиринте без права возвращения назад.

В конце концов, это называлось: разгребать чужие завалы, сэр. Разгребать чужие завалы, Мозес. Странное занятие, склонность к которому отнюдь не была похожа на простое любопытство.

Однажды ему пришло в голову, что та же самая история происходила всякий раз, когда она выходила после ванны, благоухающая, завернутая в халат, готовая немедленно пресечь любые его попытки приблизиться к ней, не говоря уже о том, чтобы сдернуть с нее этот чертов халат или, по крайней мере, запустить под него руку, – во всяком случае, до той минуты, о наступлении которой знала только она. Это было похоже на какую-то игру, смысла которой он никак не мог уловить.

– Не трогай меня, пожалуйста, подожди, – говорила она, выставив перед собой руки, чтобы затем поскорее уплыть на кухню или на балкон, оберегая что-то такое, что он никак не мог взять в толк и о чем не мог, пожалуй, даже догадаться.

Прошло какое-то время, прежде чем она однажды не призналась ему:

– Наверное, это выглядит очень глупо, Дав, но после ванны мне всегда кажется, что я такая чистая, что меня может запачкать любое прикосновение.

– Ну, спасибо.

– Ой, только не обижайся, – сказала она, ставя между ними стул, который должен был служить препятствием, если бы вдруг в голову Давида пришла мысль до нее дотронуться. – Я хочу тебя, но это сильнее всякого хотенья. Это все равно как если бы ты вдруг стал ангелом. Понимаешь?

– Не уверен, – Давид, впрочем, не отказал себе в удовольствии представить это сомнительное превращение И все – благодаря куску мыла, шампуню и горячей воде.

Впрочем, если говорить серьезно, тут было над чем подумать, Мозес.

Стать ангелом перед тем, как упасть в тартарары – здесь мерещилась какая-то известная, но по-прежнему пугающая теологическая загадка, к тому же, как было нетрудно убедиться, поставленная с ног на голову.

Так, словно приходилось признать, что неверность заблудшего Денницы была испытана и подтверждена вовсе не тем, что он пал, не желая по какой-то нелепой причине принять и прославить божье творение, а как раз тем, что он остался тверд и непреклонен, предпочтя отстаивать понятный порядок вещей перед лицом пугающего и нелепого божественного беспорядка, который ведь и не думал никуда деваться. И в этом с ним с радостью согласилось бы подавляющее большинство людей, во все времена находящих себе убежище от хаоса в простых и понятных конструкциях разума, гарантирующего уверенность, постоянство и привычку.

Конечно, он мог привести в свое оправдание целую кучу доводов, этот ангел, у которого, видимо, не все было в порядке с чувством долга, зато все прекрасно обстояло с логикой, так что всякий, кто был с ним солидарен, мог бы подтвердить, что Истина была ничем иным, как этим разворачивающимся упорядоченным Космосом, в границах которого только и возможны были звук человеческой речи и рокот морского прибоя, пение жаворонка и песня свирели, шум леса и дождя, и еще многое и многое другое, тогда как хаос знал, по-видимому, только мычание, всхлипы, стоны, отдельные слова, которые вдруг срывались с языка, и еще гортанные выкрики и сладкое постанывание, прерывистое дыхание или молчание, которое, конечно, было громче любого крика, что не делало его ни более понятным, ни более объяснимым.

К тому же, неизбежность прикосновения, Мозес.

Неизбежность прикосновения, которое с означала неизбежную потерю чистоты, о чем, собственно говоря, упоминать было не всегда прилично.

Совершенно неприлично, сэр, особенно если учесть, что это еще никогда и никого не останавливало.

Никогда и никого, Мозес.