Можайский — 1: начало

— Но согласитесь, господа, — Митрофан Андреевич расстегнул верхнюю пуговицу мундира и повертел в воротнике багровой шеей, — это ведь черт знает, что такое!

— Митрофан Андреевич, — Инихов заговорил тихо, но с таким выражением, что даже у Гамлета, услышь он его, волосы встали бы дыбом, — дело нешуточное. Сейчас не время думать о чести мундира, хотя, поверьте, я вас очень хорошо понимаю. Тяжело — как не понять? — представить даже, не то что поверить, что в собственном детище, лелеемом и взращенным с заботой и любовью, образовалась гниль. Вы провели реформу. Вашим попечением пожарная команда день ото дня становится лучше и завтра — я не удивлюсь — станет примером для подражания всем пожарным командам мира[159]. Ваш труд невозможно недооценить, пусть даже… — Сергей Ильич все-таки не смог удержаться от шпильки, — он поначалу и не был оценен и даже вызвал известные нарекания.

Митрофан Андреевич поджал губы, но сдержался.

— Тем больше, значительнее причина не прятаться за эфемерными материями, но ровно наоборот: держать глаза открытыми, а руки готовыми. Глаза — чтобы заметить сорняк. Руки — чтобы вырвать его с корнем!

Поручик, ранее никогда не замечавший за Иниховым склонность к таким — такого рода — речам, слушал его и смотрел на него с нескрываемым изумлением. Особенно сильно поручика изумило то, с какой легкостью помощник начальника Сыскной полиции перешел от бешеной — и пяти минут не прошло — ярости к хладнокровию: по крайней мере, на сторонний взгляд. Николаю Вячеславовичу даже почудилось на мгновение, что вовсе не полицейский мундир, а ряса проповедника должна быть надета на Инихове. Инихов же, тем временем, продолжал:

— Прополка сорняков меж розами никак на розы тень не набрасывает. Но если сорняки не полоть, они своею тенью задушат и розы. Тот факт, что в вашей команде оказались негодяи, ничуть…

Тут уже Митрофан Андреевич сдержаться не смог:

— Это еще не факт!

Инихов, выдержав на мгновение вновь разъяренный взгляд брандмайора, покачал головой:

— Ну, полно, Митрофан Андреевич, полно! Давайте работать, а не ребячиться. Мы ведь не друг против друга поставлены, а ровно наоборот: друг за друга. Просто работаем мы на разных участках, но дело у нас общее: благополучие наших сограждан.

Поручик, услышав такой возвышенный оборот, едва удержался, чтобы не хмыкнуть. А вот Митрофан Андреевич и впрямь неожиданно хмыкнул, внезапно сделавшись почти добродушным:

— Ну, хорошо. Допустим, что всё это так… нет-нет, минуточку! — Митрофан Андреевич, заметив довольный кивок Инихова, опять всполошился. — Я говорю о том… о том, что служим мы одному и тому же, что цель у нас общая. Но по каждому из моих людей я требую доказательств! Иначе и думать не думайте, что я позволю вам их скрутить, словно каких-то уголовных, и всех собак на них повесить! Знаю я ваши методы: со времени съезжих ничего не изменилось!

Возможно, что «съезжие» Инихова и задели, но он и виду не показал:

— Разумеется, Митрофан Андреевич, разумеется! По каждому — доказательства. А как же иначе?

Полковник обеспокоенно, но уже совсем без гнева переспросил:

— Постойте: вы что же — действительно по каждому готовы доказательства предоставить?

Инихов указал на поручика:

— Увы, Митрофан Андреевич, готовы. Собственно, Николай Вячеславович сюда за этим и явился.

Полковник перевел взгляд на поручика. Любимов начал было говорить, но практически тут же запнулся, беспомощно обернувшись на разбросанные по полу документы. Митрофан Андреевич позвонил.

— Соберите это, — велел он вошедшему в приемную нижнему чину, — и подайте на стол.

Если пожарный и удивился царившему в приемной канцелярии беспорядку, то высказать свое удивление он не решился. Собрав бумаги и придав им насколько возможно аккуратный вид, он положил их на стол и, подчиняясь жесту Митрофана Андреевича, вышел.

— Итак?

Поручик придвинул к себе стопку листов и начал их перебирать, раскладывая в какой-то — очевидно, имевшейся изначально — последовательности.

Инихов молчал. Митрофан Андреевич нетерпеливо барабанил по столешнице подушечками пальцев правой руки. Его левая рука лежала на столе свободно, но время от времени и ее пальцы, приподнимаясь над столешницей разом, падали на столешницу с раздражающим стуком. Впрочем, цели раздражать у Митрофана Андреевича явно не было. Просто он, всё еще отказываясь поверить в чудовищное, на его взгляд, обвинение, высказанное в первые же мгновения встречи Иниховым и приведшее к такому взрыву, беспокоился и внутренне содрогался. Митрофану Андреевичу было нехорошо. Нехорошо от загоняемой пока еще вглубь сознания, но леденящей сердце мысли о том, что всё ему сказанное — правда.

Наконец, поручик показал, что готов начать. Митрофан Андреевич перестал барабанить по столешнице. Пальцы его рук сомкнулись в кулаки. Лицо побледнело.

— Ну?!

— Вот что получается, господин полковник…

***