Можайский — 1: начало

— Ведь кто у нас законодатель? Русский ли он человек? Насколько дорого ему благополучие русского народа и дорого ли вообще? Не то ли мы все видим, что повсеместно — кальберги и нет ивановых?

Эта чудовищная ложь имела оглушительный — в самом прямом смысле — успех: толпа разразилась аплодисментами! А когда на постамент, дабы скрутить сумасшедшего, взобрались и околоточный с городовым, в толпе засвистели, закричали, затопали: казалось, еще мгновение, и волны негодования затопят памятник, похоронив в своей пучине и полицейских, и даже юриста. Обошлось без насилия только благодаря хладнокровной находчивости околоточного. Делая вид, что ни малейшего внимания на гневную толпу не обращает, он громко, четко, обращаясь к юристу, произнес:

— Стыдитесь, господин Вайсман! Вам ли говорить об ивановых?

Сначала затих передний ряд, а там уже и по другим понеслось шушуканье: «Вайсман! Вы слышали? Вайсман!» И ни тот факт, что лицом юрист был чистокровный русак, ни его собственный робкий выкрик — «Да какой же я Вайсман?» — переломить мгновенно изменившееся настроение толпы уже не смогли. Толпа, ощутив себя обманутой, еще минуту-другую поколебалась и начала — плюясь и ругаясь — расходиться.

Околоточный, любезно придержав под руку слезающего с постамента юриста, усмехнулся:

— Пройдемте в участок, Петр Андреевич, представление кончилось!

В Министерстве рвали и метали, как рвали и метали и в куда более высоких сферах. Но, как это иногда бывает, обнародование правды казалось всем почти посвященным делом еще более страшным, нежели те волнения, причиной которых стали ложь и умолчания. На экстренно собранном совещании Дмитрий Сергеевич произнес убедительную речь, смысл которой — вкратце — сводился к следующему: нельзя! Его поддержали и другие сановники, и сам император Николай, как говорят, произнес многозначительно:

— Если их так возбудила ложь, что будет, узнай они правду?

И вот тут мы подходим ко второму обстоятельству, которое, как нам кажется, вполне оправдывает наше стремление предать отчет Никиты Аристарховича широкой огласке. Обстоятельство это заключается в том, что мы являемся убежденными сторонниками мнения: даже самая горькая правда лучше — из благих побуждений — распространяемой лжи. Давайте на примерах рассмотрим, так это или же нет.

Вероятно, всем еще памятны бушевавшие страсти, произведенные на свет известием сначала о задержании, а потом и о казни кровавого маньяка. На совести негодяя — пусть даже «совесть» тут явно определение неверное — были десятки жертв: от несознательных и потому еще беспомощных детишек до взрослых, но все же не сумевших оказать сопротивление людей. Лондонский Джек Потрошитель казался агнцем на фоне этого чудовища, к тому же не делавшего никакого различия между асоциальными элементами и полезными членами общества. В конце концов, людям свойственно относиться с пренебрежением к менее удачливым и уж тем более — к скатившимся на самое дно индивидам. Но эти же люди не склонны прощать покушения на хоть какое-то — даже относительное — благополучие.

Ликование народных масс, оповещенных о казни всеми средствами информирования, совершенно понятно. Понятны и похвалы как следствию, сумевшему докопаться до истины, так и суду, не дрогнувшему перед мольбами чудовища и за многие жизни, отнятые им самим, отнявшему его собственную жизнь.

— Собаке — собачья смерть!

— Не клевещите на собак: это — упырь, а не собака, и кол ему в сердце!

Такие и подобные им высказывания с месяц слышались после задержания и с месяц — после казни. В них — самая суть и отношения людей к событиям, и надежд на правосудие, и радости тому, что правосудие действительно свершилось. Но что же произошло потом?

А было потом еще одно убийство. И еще одно. И еще пять, и десять. И власти — надо полагать, тогдашний министр внутренних дел тоже апеллировал к здравомыслию и невозможности обнародовать правду, так как от этого зла произошло бы еще больше — власти, повторим, не нашли ничего лучшего, как эти убийства, происходившие одно за другим, замолчать. Стало быть, замолчать и то, что следствие, поймавшее изверга, и суд, его наказавший, ошиблись. Не изверга они изловили и наказали, а случайно подвернувшегося человека!

Да: обнародование такой правды было бы страшным делом и последствия иметь могло бы весьма серьезные. Но сколько жизней можно было бы сохранить быстрым и честным признанием в ошибке и призывом сограждан к осторожности? Ведь потерявшие бдительность люди, уже и думать забывшие о тех изобретательных кознях, при помощи которых изверг свои жертвы завлекал в ловушки, совсем уж легко становились его добычей. Не зря ведь вторая, если можно так выразиться, часть его «подвигов» стала более кровавой, привела к большему количеству жертв, чем первая!