Мраморное поместье

Вслед за этими словами Анатолия, где-то сквозь бурю, свирепевшую за окном, я услышал (или мне почудилось) протяжный вой. «Опять она», — подумал я и как-то невольно содрогнулся.

Но, видно, Анатолий тоже слышал звук: знакомое выражение ужаса, имевшего много градаций на его лице, зародилось в нем. Несколько секунд мы чутко прислушивались: ничего, кроме бури; ветви старого парка бились в окна…

— Не буду тебе рассказывать, как я скрыл преступление, — продолжал он, — как бросил тело и багаж в болото, ездил на станцию, посылал знавшего меня носильщика купить некоторые принадлежности женского туалета — щипцы для завивки волос, одеколон и конфеты, — чтобы воспользоваться его показаниями в случае надобности. Быть может, это было излишне; не было возможности ничего открыть. И все-таки я боялся не суда, а мести…

Ведь она же отомстила мне, — вдруг прошептал Анатолий, и знакомое выражение безумия опять сверкнуло в его взгляде. — На следующий день Мария заболела и была осуждена на смерть, а в лесу появилась… моя судьба…

Он не договорил и как-то испуганно замолк; мне становилось страшно; пароксизм безумия, казалось, приближался. Он продолжал изменившимся голосом:

— Мы шли с Марией в лесу, мы возвращались с прогулки; пошел холодный проливной дождь, мы бежали, а за нами шла она и выла… Мария знала все… она знала судьбу… Она задыхалась от бега, дрожала от ужаса, спотыкаясь, цепляясь за меня руками, и озиралась, как ребенок… Напрасно я успокаивал, говорил, что она не опасна… ах, все напрасно! Напрасно я призывал докторов, когда она заболела плевритом, а затем чахоткой… Напрасно умолял уехать: она не хотела покидать родного гнезда…

Я помню эти ужасные белые цветы, осенние цветы, забрызганные красным, когда она закашлялась в цветнике, и в первый раз брызнула кровь. Мария пожалела меня и хотела улыбнуться, а потом углы ее рта дрогнули и опустились… и вдруг послышался из леса этот ужасный вой… Она бросилась ко мне и разрыдалась, и долго-долго плакала, как-то судорожно цепляясь за мою одежду…

Я смотрел на Анатолия; мне казалось, что слезы должны брызнуть и облегчить эти ужасные воспоминания, но голос его звучал все холоднее и выражение безумия все росло в глазах.

— С тех пор, — говорил он, — судьба следила за нами… Она выла и ночью, и днем; и тогда, когда Мария старалась бороться с болезнью, когда она наряжалась для меня в свои лучшие платья, когда с румянцем лихорадки на щеках она хотела быть прекрасной и желанной для меня, когда старалась смеяться, пока сухой кашель не прерывал ее больного смеха, когда слезы отчаяния неудержимо лились из ее глаз… Она выла и тогда, когда Мария отдавала мне последние поцелуи, и в ужасные часы, когда она говорила о смерти и брала с меня клятвы и составила эту надпись на могиле, — и тогда раздавался этот протяжный вой. Он страшил Марию, он не давал ей хоть раз спокойно вздохнуть в последние дни жизни, он вел ее в могилу, как неотступный палач. Она пряталась в подушки, закрывая уши своими чудными кудрями… она пряталась, но от судьбы нельзя спрятаться; она знала, что и мне не укрыться от нее, и это всего больше мучило бедную Марию… И вот, в час ее кончины, ночью, мы были одни, она была в забытье…

Не знаю почему, Анатолий встал при этих словах; он говорил машинально, стальные глаза его неподвижно смотрели в черное окно.

— Она очнулась и, умирая, взглянула на мою руку; она увидела кровь на моей руке и прошептала, глубоко и испуганно глядя мне в глаза: «Аглая живет… берегись…» И даже в это мгновение ее смерти, вот здесь, у самого окна раздался…

Анатолий, как безумный, подбежал к окну… Он не успел кончить фразы, когда под самыми окнами раздался невыразимо яростный, злорадный, подавляющий душу вой. Меня обдало холодом, словно вместе с этим звуком ворвалась и холодная бур я ночи. Волчица, очевидно, была в парке.

Стентор с громким лаем выбежал.

Анатолий вскочил с искаженным судорогой лицом. Выражение ужаса на нем через мгновение сменилось какой-то зверской, нечеловеческой злобой. Он схватил одно из висевших на стене ружей и скорее выскочил, чем выбежал из комнаты. Впопыхах, зарядив другое, я последовал за ним. Лай Стентора раздавался где-то в лесу. Я подумал, что найду Анатолия в конюшне, и действительно застал его там. Он садился на неоседланную лошадь с ружьем в руке и без шляпы.

— Анатолий! — закричал я издали.

Он махнул рукой и, ударив лошадь прикладом ружья, поскакал, крикнув мне в ответ несколько слов, из которых я мог только разобрать: «Это она… я должен…» Остальное унесла буря…

Конечно, мне оставалось только мчаться за ним, но, будучи очень неопытным наездником, я не мог следовать его примеру и должен был оседлать коня. Кучера не было. Пока я разыскивал все необходимое и, как всегда в этих случаях, путал и тормозил дело, прошло, по крайней мере, минут пять. За это время он мог ускакать довольно далеко, а я не знал леса.

Впрочем, это все соображаю теперь; тогда же я был весь под влиянием одного слепого импульса и действовал совершенно инстинктивно.