Мсье Гурджиев

Собрание в замешательстве. Пауза становится невыносимой. Да кто же, наконец, решится заговорить? Первой не выдерживает весьма нервная, хрупкого сложения дама в зеленой шляпке. Из самых, разумеется, лучших побуждений она ляпает первое попавшееся. Мол, от «работы» у нее появился какой-то ком в горле, сперва передвигался вверх-вниз, а потом обосновался в солнечном сплетении. Бурная разрядка. Время от времени «работникам» дают возможность минут пять над кем-нибудь поржать. Всегда действует превосходно. «Вы есть идиотка, вы есть истеричка, вы, как это по-французски? Гурджиев с улыбочкой обратился за подсказкой к присутствующим: Крези? Чокнутая? Вы чокнутая!» Дама в зеленой шляпке упивалась своим унижением. От Возлюбленного и побои принять сладко. Она покраснела, что-то забормотала. «Вы скоро попасть психушка, каково?» «Понимаю, господин Гурджиев», покорно соглашается дама в зеленой шляпке. Преподанный ей урок, безусловно, пошел на пользу. Можно быть уверенным, что подобная встряска остудит ее излишний пыл. Больше ее так не понесет, не допустит она столь бездарной «работы».

Но вправе ли мы ее судить? Чуть менее чокнутые, но не такие отважные? Почему Гурджиев ее не изгнал? Да он и никогда никого не прогонял, так как всем необходим каждый. Без признаний этой чокнутой симфония будет уже не столь гармонична. Кто же посмеет произнести: «Рака»?[39]

Ну и говнейшество же вы! Потому и помолчать нам невмочь, что мы полные ничтожества. Это затишье действовало настолько угнетающе, что Гурджиев, рачительно относящийся к энергетическому потенциалу, обязан был любым способом, но дать нам разрядку. Даже ком в горле той дамы тоже пошел на пользу. Если не ей, то нам. «Валяйте, валяйте», насмешливо приговаривал Гурджиев.

Однако никому не улыбалось попасть впросак. Молчание становилось все более тягостным. Новички, «работавшие» полгода, пару лет, поглядывали на стариков, которые занимались уже лет семь. Ну что, старички, неужели и вам сказать нечего? Затишье сделалось невыносимым, не хватало воздуха, как в горах. В общем-то, у каждого был заготовлен вопрос. На крайний случай можно было бы его задать. Но момент упущен. Теперь вопрос прозвучит по-дурацки. Гурджиев уже не выглядел насмешливым, он был разочарован.

Чуть не все сидели потупленные. Но только не я. Нет, сегодня я не опустил голову, не отводил глаз. Наоборот, внимательно изучал его нелепый наряд: тапочки, расстегнутый жилет, заляпанный пиджак, феску. Да это же в точности мой дед. Я запутался в гектолитрах и центнерах, не выучил причастных оборотов. Я мало работал. Я лодырь.

Умер мой дед. Умерло детство. Он глядел на меня с укоризной, и я молча отправлялся на кухню. Там, отдернув занавеску, я следил за падающими с крыши дождевыми каплями. За окном, по которому сновали мухи, мокло, омываемое небесным душем, пространство. Зима в Лотарингии долгая, весна приходит поздно, лето прохладное. Зимой паша деревня неторопливо готовилась к весне, весной к лету, и так до бесконечности. Однообразное и бессмысленное существование. Да, конечно, я мог бы вырасти и там, но не уверен, вышел ли бы победителем. Сумел бы шагнуть за горизонт, за черту, обведенную всеми этими центнерами и гектолитрами, сумел бы хоть что-нибудь в жизни понять? Я тайком следил за своим дедом. Он чинил умывальник: что-то смазывал, орудовал огромным ржавым гаечным ключом. На плите в котелке тушился заяц. Рагу полагалось готовить на специальном огне. Зайчатина побулькивает на крошечном огоньке, крышка слегка звякает, иногда начинает чуть подрагивать. Скоро будем обедать. Но заслужил ли обед бездельник? Неужели это ради него подстрелили несчастного зайчишку, мучились, сдирали шкуру (тушку ободрали быстро, а вот голову пришлось всю раскромсать ужас какой), потом варили. И он погиб, чтобы насытить какого-то лодыря? Точнее, того самого, который прильнул к мокрому окошку. Учитель видит его насквозь, и если ругает, то для его же блага.

Снова наши взгляды встретились. Нет, он вовсе не был удивлен, что я единственный решаюсь смотреть ему в глаза. К тому же моя внезапная решительность это вовсе не всплеск инфантилизма, как раз наоборот мне удалось его изжить. Как бы мне хотелось, в конце концов, доказать, что я взрослый, преодолеть абсурдность ситуации, разбить окно, отделяющее меня от времен года, познать законы земли. Вот тогда бы я действительно заслужил свой обед. Сорок лет я был одинок среди людей в этом болтливом семействе, где каждый тарахтел без умолку и в то же время таился, скрывал свою муку. Столько лет минуло, и я вновь обрел своего деда. Теперь я шепчу так же, как в детстве: «Ты не одни, тебя любит Добрый Боженька» По мне скользит ласковый взгляд его темных глаз. Да, отцовская любовь еще не иссякла в мире. Я разгадал загадку снующих по окну мух, гибели зайцев, промокших лугов. У меня есть Отец.