Мсье Гурджиев

Хотя у Гурджиева было немало учеников во Франции и в Англии, но все же именно в Америке он обрел самых горячих своих приверженцев. Я поразился количеству людей, ходивших на его лекции, смотревших поставленные им танцы. Когда я, будучи в обществе, произносил имя Гурджиева, ко мне тут же подходил кто-либо из его воспитанников и принимался рассказывать очередную драматическую историю, свидетелем которой ему довелось быть. Эти истории освещались по-разному, в зависимости от личности рассказчика. Одни клялись именем Гурджиева, другие проклинали его; одни полностью ему доверяли, другие называли шарлатаном и буйнопомешанным, но все единодушно утверждали, что ему присущи некие сверхъестественные способности. Мне говорили, что кое-кто завещал Гурджиеву все свое состояние, чтобы помочь ему в его работе, что иные из его учеников были не в силах вырваться из-под его влияния и чувствовали себя счастливыми в его присутст­вии, даже если он оскорблял их. Часто его называли «одержимым» — довольно необычный эпитет для духовного наставника. И однако не может быть никакого сомнения, что человек, оказавший столь сильное влияние на своих учеников, успел утратить изрядную долю своей прежней притягательности. Противоречия, всевозможные увертки и фокусы, бывшие вначале лишь элементами сложной системы, стали теперь чертами его характера, частью его натуры. Когда мать Гурджиева скончалась в 1925 году в Фонтенбло, он поставил на ее могиле громадный камень с нижеследующей фантастической надписью:

Здесь покоится

мать того,

кто был подвигнут

этой смертью

на создание книги

«Курильщики опиума».

Госпоже Гурджиевой шел в то время девятый десяток. Ее кончина не была неожиданной и не могла понастоящему потрясти сына. Книга, на которую якобы его «подвигла» эта смерть, так и не была написана, о ней ничего никому не известно. Я неожиданно заметил, что среди учеников Гурджиева не осталось ни одного из тех, кто входил в его русскую довоенную группу. Это показалось мне тем более странным, что прежние почитатели не испытывали к нему ничего, кроме восторга, тогда как мнение теперешних было по меньшей мере противоречивым. С людьми, знавшими Гурджиева, я сталкивался не только в Нью-Йорке, но и во многих небольших городках, особенно в Калифорнии, где так легко приживаются любые метафизические теории. Там действовали группы, организованные Альфредом Ореджем и пытавшиеся теперь вникнуть в хаотическое учение Гурджиева. Даже потеряв всякий контакт с учителем, они загорались при одном звуке его имени. Его неукротимая натура завораживала тех, кто давно с ним расстался.

Мне было ясно, что Гурджиев и не думал толком отвечать на мои вопросы, полагая, что я обращусь к нему снова. А я не представлял себе сколько-нибудь серьезного разговора в шумной атмосфере ресторана на Пятой авеню. Да и возможное присутствие незнакомых мне учеников Гурджиева не способствовало успеху моего предприятия. Тем не менее однажды вечером я решился. Грек сидел у столика неподалеку от входа. Одетый в темный костюм, он выглядел куда банальней, чем во время первой встречи. Покуривая сигарету, он что-то черкал в записной книжке. Слова, как я пригляделся, были английскими, почерк — крупным и довольно корявым. Другая страница была покрыта экзотическими письменами — уж не армянскими ли? С первого взгляда Гурджиев не узнал меня, и мне пришлось объяснить, кто я такой. Он пригласил меня присесть к столику, за которым пристроился один из его учеников.

Я попытался напрямик задать ему несколько вопросов относительно его учения. Такой подход сберег бы время, не дав ему возможности ограничиться общими словами. Но едва я кончил говорить, как он встал и направился к какой-то даме, которая давно уже так и пожирала его взглядом. Выражение ее лица было точь-в-точь как у того молодого человека в гостинице. Когда он вернулся к нашему столику, я снова попытался с ним заговорить. В этот момент к нам подсел человек средних лет, еще один ученик Гурджиева. Мы пожали друг другу руки и представились. Гурджиев тем временем заказал кофе с лимоном. Мне такое сочетание показалось несколько странным, но официантка не выразила ни малейшего удивления и тут же вернулась с подносом. Гурджиев выжал сок в чашку и бросил туда выжатый лимон. Минут через десять появилось еще несколько учеников, они подвинули к нашему еще три или четыре столика, за которыми разместилась вся компания. Гурджиев то и дело вставал и направлялся к двери, чтобы поздороваться со вновь прибывшими. О любой серьезной беседе следовало забыть. И тем не менее в этот раз он мне поправился куда больше, чем в первый. Он выглядел не таким взвинченным, не таким агрессивным. Что-то человеческое проглядывало в нем, даже его английский звучал куда более грамотно, и я подумал, уж не нарочно ли он так коверкал слова в прошлый раз. И уж не составляло ли это кривлянье часть его метода, способного вызвать у собеседника «аутентичные реакции»?