Эрик-Эмманюэль Шмитт

Мсье Ибрагим и цветы Корана

Когда мне исполнилось одиннадцать лет, я взломал своего поросенка и отправился навестить потаскушек.

Поросенок – это свинья-копилка из глазурованного фарфора с маленькой щелью, куда можно опускать монеты, но вынуть их уже не получится. Мой отец выбрал эту одностороннюю копилку, так как она соответствовала его представлениям о жизни: деньги существуют для того, чтобы их копить, а не тратить.

В утробе поросенка было двести франков. Четыре месяца работы.

Однажды утром, когда я собирался в школу, отец сказал мне:

– Моисей, я не понял… Здесь недостает денег… Начиная с этого дня будешь записывать в кухонной книге все, что ты потратил на покупки.

То есть мало того, что на меня наезжают и в школе и дома, я учусь, готовлю еду, приношу продукты; мало того, что я живу один в огромной темной квартире, холодной и пустой, что я скорее раб, чем сын адвоката, лишенного дел и жены, так теперь нужно было еще и счесть меня вором! Что ж, раз меня заподозрили в воровстве, почему бы и в самом деле не попробовать.

Значит, в утробе поросенка было двести франков. Двести франков – столько стоила девица с Райской улицы. То была цена обретения мужественности.

Первые девицы, к которым я обратился, спросили у меня паспорт. Несмотря на мой голос и вес – я толстый, как мешок со сластями, – они усомнились, что мне уже шестнадцать, хоть я клятвенно заверил их в этом; наверное, они видели, как я рос все эти годы, когда я проходил мимо них, цепляясь за сетку с овощами.

В конце улицы, под козырьком парадной, стояла новенькая. Пухленькая, хорошенькая как картинка. Я показал ей деньги. Она улыбнулась:

– Тебе что, уже стукнуло шестнадцать?

– Ну да, сегодня утром.

Мы поднялись наверх. Мне с трудом верилось: ей двадцать два, просто старуха, и вот она принадлежит мне. Она мне объяснила, как нужно вымыться, затем – как заниматься любовью…

Естественно, я все знал наизусть, но все же позволил ей рассказать, чтобы она не чувствовала себя неловко, и вообще мне нравился ее голос, чуть капризный и грустный. Все это время я пребывал в полуобморочном состоянии. Когда все закончилось, она нежно погладила меня по голове и сказала:

– Не забудь вернуться и принести мне подарочек.

Это едва не отравило мне всю радость: о подарочке-то я забыл. Ну вот, я стал мужчиной, получив крещение в лоне женщины; я едва держался на ногах, так сильно они дрожали, а неприятности уже начались: я забыл о пресловутом подарочке.

Я опрометью помчался домой, кинулся к себе в комнату, оглядел ее в поисках самого ценного, что можно подарить, и тут же понесся обратно на Райскую улицу. Девица все еще стояла на крыльце. Я отдал ей своего плюшевого медвежонка.

Примерно в этот период я и познакомился с мсье Ибрагимом.

Мсье Ибрагим всегда был старым. По единодушным воспоминаниям жителей Голубой улицы и Рыбного предместья, мсье Ибрагим всегда находился в своей продуктовой лавке, с восьми утра и до полуночи; он сидел, ссутулившись, между кассой и грудой моющих средств, одна нога вылезала в проход, другая умещалась под коробками спичек, серый фартук надет поверх белой рубашки, из-под жестких усов виднеются зубы цвета слоновой кости, а глаза у него фисташкового цвета, зеленовато-карие, светлее, чем его смуглая кожа, испещренная пигментными пятнами мудрости.

Ибо мсье Ибрагим, по всеобщему мнению, слыл мудрецом. Несомненно, потому, что он уже по крайней мере лет сорок умудрялся быть Арабом на еврейской улице [«Arabe du

coin» (фр.) – букв, местный араб: торговец предметами первой необходимости, едой и т. д., чей магазин находится прямо около Дома человека, употребляющего это выражение. Таким образом, «местный араб» у каждого свой.]. Несомненно, потому, что он много улыбался и мало говорил. Несомненно, потому, что он, казалось, существовал вне обыденной суеты простых смертных, в особенности парижан, так как вечно пребывал в неподвижности, словно ветка, выросшая из табурета, никогда ничего не раскладывал на прилавке в чьем-либо присутствии, а с полуночи до восьми утра вообще исчезал незнамо куда.

Так вот, каждый день я ходил в магазин за едой. Я покупал только консервы. Я покупал их каждый день вовсе не затем, чтобы они всегда были свежими, нет, а из-за того что отец давал мне денег только на один день, и вообще так было легче готовить!

Когда я начал обкрадывать отца, чтобы наказать его за напрасные подозрения, я стал приворовывать и у мсье Ибрагима. Мне было немножко совестно, но, борясь со стыдом, я говорил себе уже у кассы, приготовив деньги: «В конце концов, это всего лишь Араб!»

Каждый день я пристально смотрел в глаза мсье Ибрагиму, и это придавало мне смелости. В конце концов, это всего лишь Араб!