Мстители двенадцатого года

Неторопливо, но споро заботливый Волох выбрал для Алексея избу почище, поставил дорожный самоварчик, принес миску горячей каши.

Переход был труден, Алексей сильно устал. Однако по молодому голоду съел всю кашу и выпил два стакана чаю.

Заглянул юный корнет Заруцкой, позвал к костру:

– Право, пойдемте, поручик. Гусары песни играть станут, весело!

– Благодарю, корнет, но думаю письма домой отписать, завтра оказия будет. Чаю выпьете?

– Нет уж! – Заруцкой весело засмеялся. – Водка у костра куда как приветливей. Доброй ночи.

Алексей про письма сказал, чтобы остаться одному – сильно устал и не хотел, чтобы кто-нибудь это видел. Собрался спать, невольно прислушиваясь к наружным негромким песням, к смеху гусар и веселому визгу девок.

Постучав в дверь, кашлянув для вежливости, появился чем-то чуточку смущенный Волох.

– Можно взойтить, ваша светлость? Не разобрались еще почивать?

– Чего тебе? Уже ложусь.

– Да ить холодно.

– Ну принеси шинель. Или попонку.

Волох еще больше смутился:

– Кой-чего, господин поручик, получше для тепла найдется.

– Водкой, что ли, разжился? Чего ты мнешься? – Алексей безудержно и сладко зевнул.

– То-то и оно, что покрепче будет. – Волох шагнул вперед, приложил ладонь к краешку рта, зашептал так, что, должно, и неприятель бы услыхал:

– Девка тут одна хороша! Задорная, ваше благородие. Меж собой ребята решили ее не трогать. Для вашего благородия сберегли.

– Ты с ума сошел? – Алексей вскочил с лавки, ударил кулаком в стол.

– Да она согласная… Она со всем добром… Ей, ваше благородие, даже очень лестно.

– Пошел вон!

– Да ить что… – Волох обескураженно забубнил, отступая к двери. – Почитай, два месяца все на коне да на коне. На девке-то куда как слаще. А вы ей уже глянулись.

– Вот дурак! – Алексей, не выдержав, рассмеялся. – Сваха!

Волох, обиженный, вышел вон.

В низкое окошко застенчиво глянул молодой месяц. Тут же укрылся заморосившей тучкой. Сон прошел. И усталость вроде ушла. Алексей накинул ментик, сел к столу. Достал и прилепил к столешнице еще одну свечу. Посидел задумчиво, глядя на оранжевый огонек, который то вытягивался вверх, то опадал, то колыхался сквозняком из неплотно притворенной Волохом двери.

Со двора донесся чистый и легкий голос Заруцкого:

...

Как во нынешнем году

Объявил француз войну,

Да объявил француз войну

На Россиюшку на всю,

Да на Россиюшку на всю,

На матушку, на Москву.

Прислушиваясь, как подхвачена песня, Алексей очинил перо, стал писать, быстро и неровно.

«Милая Мари! Как беспощадно летит время. Серые походные дни мелькают за окном будто желтыми осенними листьями, гонимыми безжалостным и холодным ветром. А в сердце моем не утихает щемящая боль разлуки да с каждым часом гаснет надежда на встречу с Вами, дорогая Мари. Ведь жизнь на войне подобна молнии. Блеск, гром – и пустота, все кончено…

Однако вчерашней ночью был озарен счастьем – видел Вас во сне. Да так ясно! Вы были в чем-то легком и розовом. Ваши прекрасные волосы рассыпались по белоснежным плечам. И Вы были почему-то босы. Ваши нежные пальчики покраснели от холодной росы, и Вы позволили мне согреть их губами…»

Алексей встал, подошел к окошку, снял с подоконника битый черепок, подставленный для стекающей со стекла струйки, выплеснул воду в лохань.

«Черт Волох!» – в сердцах подумалось.

Накинул ментик, вышел на двор. Дождик кончился, чуть ощутимый ветерок осторожно трогал непокрытую голову.