Мучения члена

— Когда он переодевал сорочку, ему поневоле пришлось обнажиться, и я увидел во всей красе великолепно выгнутую спину, высокие, мускулистые, ровные ляжки, закругленные и гладкие, точно колонны, вздувшиеся бедра, казавшиеся на вид твердыми, словно мрамор, и раздвинутые в сторону руки, под которыми виднелась густая чернота подмышек. Все, что я успел бегло рассмотреть, лишь усилило мое беспокойство, но у меня хватило присутствия духа, для того чтобы снять носки, которые отец тотчас перекинул через край кровати. Я присел на корточки и заглянул под короткую летнюю сорочку, едва его прикрывавшую: на долю секунды я устремил взор в эту кустистую бездну, откуда свисал орган, чьи размеры, открывшиеся мне впервые, показались исполинскими. Забравшись вслед за отцом в кровать, я застучал зубами. Ничего не понимая и решив, что я заболел, он обнял меня, чтоб согреть. Но я задрожал еще сильнее, прижимаясь к нему, и, в конце концов, забылся в припадке нестерпимого жара, который продолжался всю ночь, пока я спал, терзаясь разнообразным бессвязным бредом, как рассказал мне отец на следующий день. Помнится, в ту ночь у меня случился первый «выкидыш»: мне было ровно семь лет — возможно, чуть меньше. Снилось, что я за городом, сижу на земле жарким летним днем рядом с девочкой-брюнеткой, которая, несмотря на свою женственность, воплощала в своей пышной красоте смягченный вариант богатырской силы отца. Ты наверняка узнал беззаботность, с какой дух, бодрствующий в спящем теле, превращает один пол в другой, возвращая его к первичным функциям — объединению с первоначальным существом, которое он вновь обретает в золотисто-черной пропасти сна. Девочка вдруг резво вскочила, точно за ней гнались, и, привстав на колени, с судорожной поспешностью надела свои сережки — вижу все, как сейчас. Это немедленно вызвало в моем члене, а затем и во всем теле настолько мучительную и в то же время сладостную вспышку, что я тотчас проснулся с громким вскриком. Уже рассвело. Развалившись на кровати, такой же скомканной, как и его сорочка, задравшаяся до самых подмышек за время моего беспокойного сна, отец все еще спал, ничуть не стесненный моим весом. На самом деле, я лежал поперек его тела, а орган мой пересекался крест-накрест с его членом, который в тот утренний час, когда после ночного отдыха собираются и поднимаются все мужские силы, торчал огромным бушпритом, уносившим меня в неведомый, внезапно открывшийся рай. Этого я уже вынести не мог. Я лишился чувств и очнулся на руках взволнованного отца, который, даже не удосужившись привести себя в порядок и не понимая причины моего обморока, разумеется, прошедшего бесследно, стискивал и обнимал меня, вконец растерявшись. А я мог лишь безумно прижиматься к этой олимпийской груди, целовать эти щеки, подбородок и шею, припадать к этим грудным мышцам, твердым и в то же время выпуклым, и, не подавая виду, рыться коленями и ступнями внизу его живота, где под слоем мха по-прежнему торчал член. Я лишь спрашивал себя, до чего мне больше хочется дотронуться: до него или до пышных, округлых, бархатистых яиц, располагавшихся снизу, и без конца лепетал: «Не уходи, не бросай меня, оставайся всегда со мной, я люблю тебя больше всего на свете».

Голос Андре утих и замер, словно воспоминания, нахлынувшие в душу, настолько переполнили ее, что больше невозможно было расчистить путь. А затем он вдруг забылся глубоким сном, подобно маленьким детям, которые роняют голову на стол, не дождавшись конца еды.

Подобное доверие и простодушие невыразимо умилили Ролана, который долго смотрел на Андре, спящего у него на груди, едва вздымаемой равномерным дыханием, — спящего в той же позе, в какой он делился самым сокровенным со своим другом, тогда как другой на его месте, пренебрегая правдивостью и тактом, мог бы принизить либо преувеличить свои признания. Ролан без устали любовался этим телом, чьи пропорции были настолько совершенны, что ускользали от любых определений; этими бесчисленными прелестями, сводившимися в конечном счете к одной-единственной, которую он не мог точно описать и которая перераспределяла их на новых уровнях, беспрестанно перемещаемых и все более гармоничных; этими опаловыми веками, прикрывавшими интимный взор из глубины плоти, что вновь проявлялась во всей полноте сквозь собственную прозрачность. Сердце Ролана переполняли благодушие и любовь. Несмотря на то, что тело Андре стесняло его, как и каждую ночь, он пуще смерти боялся нарушить покой юноши: времени еще оставалось много. Так текли часы для Ролана, разбитого страстью, усталостью и волнением, но под утро он тоже заснул и вместе с Андре пробудился только днем. Они посмотрели друг на друга, не проронив ни слова: помимо юности, любви и красоты, каждый видел, как в глазах другого брезжит обещание нового дня — еще прекраснее, чем накануне, если такое возможно.