Мудрецы. Цари. Поэты

— Не болит у меня ни сердце, ни печень… Что-то другое болит… А что?.. Не знаю… Когда били меня камчой и палками, легче было… Может, прав был табиб Ильяс-махдум… Легче было, когда били, а теперь опять жжет, ака… И что болит?.. Не знаю…

— Душа, наверное…

— А что такое душа?..

И тут они слышат крик:

— Хак!.. Ху!.. Дуст!.. Хак!.. О возлюбленный боже!.. Ай, душу жжет!.. Горит душа! от любви!.. От любви к тебе… Душа горит!.. Жжет!

— Айе!.. Еще один влюбленный!.. Рустам-ака, позовите его сюда, этого старика дервиша!.. Певца!.. Маддоха!.. Хафиза бродячего!.. У него тоже «горит и жжет»… Пусть он скажет, что горит и жжет… Позовите его, ака!..

По кишлачной дороге бредет слепой дервиш-калан-дар. На маленькой усохшей его голове едва держится дервишский остроконечный колпак-кулох. В руках у него сосуд-кашкюль для сбора подаянья и грушевый почерневший посох с металлическими кольцами. Кольца тихо и печально позвякивают, как колокольцы прохожего каравана…

— Бобо, пойдемте к нам… Отдохнете… Выпьете домашней бузы… Мы наполним хлебом и халвой ваш кашкюль… Пойдемте, бобо… — Рустам-палван осторожно берет слепого за руку и ведет его к кузнице.

— Спасибо, сынок… По твоему голосу я чувствую, что ты человек божий, добрый. А сказано в Священной Книге: и не забывай о странноприимстве, ибо под видом странников могут прийти ангелы!.. И Хызр святой — покровитель путешественников — может прийти в дряхлом зеленом чапане путника-дервиша…

Насреддин и Рустам-палван усаживают старика на толстую ургенчскую курпачу, подкладывают ему подушки под спину.

Гуль-парчин приносит медный кумган и тазик, и старик моет руки. Потом он быстро шепчет молитву сухими узкими своими губами… Потом долго, медленно, смакуя каждый малый глоток, пьет бузу… Молчит. Какая-то далекая улыбка появляется на слепом его лице, изрытом оспой и морщинами…

— Добрые люди, вы хотите что-то спросить у меня?.. Я чую… спрашивайте…

— Бобо, вы пели, взывали, кричали, что душа ваша горит от любви… И моя душа тоже горит!.. Но что такое душа и где она, бобо?.. Может, можно и ее помазать целебной ирбитской мазью, чтоб не болела, не жгла… Как побитую мою спину…

— Ты любишь девушку?..

— Да, бобо…

— Она и есть твоя душа. Соединись с нею… Она — вода на твой огонь…

— За эту воду меня уже дважды избили, бобо…

— Тебя притесняют?.. Тебя оскорбляют?.. Ну что ж… Таков этот свет… Побивают камнями плодовое дерево. Бесплодное — нет… Будь плодовым деревом, сынок!.. До самой смерти!..

— А вы были плодовым деревом, бобо?..

Слепой опустил голову. Усохшую, белую, маленькую голову в дервишском пыльном нелепом колпаке-кулохе… Прошептал:

— Был, сынок… Но люди оббили все мои плоды… И глаза не пощадили…

Старик плакал… Слезы текли из слепых глаз… Странно… Я никогда не думал, что слепые могут плакать… Что слезы льются и из слепых глаз… Странно.

О боже, что за земля?.. Что за люди?.. Что за страна, где и слепцы плачут?..

— Бобо, разве не трахома съела ваши глаза?..

— Нет… Эмирский палач умело, ловко выколол, вычерпал, вытеснил, выдавил, выпустил их из орбит ореховыми тонкими стрелами… Я видел, как в последний раз мои глаза текли по ореховым точеным заостренным палкам… Видел в последний раз, как текли мои глаза… Уходили по ореховым гладким палкам… Палач был умелым… Даже боли не было… Глаза ушли…

— За что, бобо?..

— Мои глаза с детства очень много видели… Они не были ослеплены любовью, как твои… И потому они видели нищую нашу землю… убогие кибитки-мазанки… худых дехкан на чужих полях… баев с камчами… эмирских тучных стражников-сарбазов… и кишлачных босых и в декабре детишек с рахитичными сизыми животами, похожими на купола богатых мавзолеев… Ай, эти невинные маленькие люди!.. Я благодарю Аллаха, что больше не вижу их… В нашей стране лучше всего быть слепым… И те, кто имеет глаза, притворяются слепыми… А я все чувствую… все вижу лучше зрячих… Я слепец, но я открываю глаза зрячим… Я говорю, кричу, пою, воплю на всех дорогах, что Аллах создал всех людей равными и не должно быть ни хозяина, ни раба на этой земле… ни бедняка, ни богача!.. Ведь святой Омар ибн уль Харис говорил, что сам пророк Мухаммад по смерти своей не оставил ни динара, ни дирхема, ни раба, ни рабыни, ничего другого, кроме старого мула, оружия и лука… У меня слабые малые хилые руки… Они не в силах поднять даже кетмень… Но я борюсь языком, словом…

— А надо бороться кетменем, — мрачно сказал Рустам-палван.

— Надо бороться и кетменем и языком, — сказал Насреддин…

— Язык сильнее кетменя…

— Любовь сильнее и кетменя и языка!.. Я люблю Сухейль!.. Я хочу пить арычную воду!..