Мудрецы. Цари. Поэты

И ангел ночи был чабан разливчатых чинар

И ангел ночи был чабан разливчатых разливчатых чинар чинар

чинар И Ангел Ночи Ангел Азьи был чабан чинар чинар растущих

пьющих в хладных родниках

И Ангел Ночи был Чабан чинар

И летал

И у залива пил у водопоя родниковых серных духовитых коз

полунощных плескал плескал плескал искал

И белое березовое осиянное нездешнее перо перо на утреннем

песке зернистом оставлял ронял ронял ронял терял

А утром шел чабан курдючных ройных слипшихся тоскующих

святых святых отар отар отар

И набредал на осиянное перо и поднимал и упадал молился

у святого родника

Аллах чего я только смертный пастырь смертных изливающих

слепые семена земных земных отар отар отар

Аллах Аллах чего я не чабан небес чабан летуч чабан

разливчатых нощных раздумчивых чинар чинар чинар чинар

Чего я не чабан всевечных веющих во небеса всевечпые чинар

чинар чинар

Чего я не чабан чинар Чабан Аллаховых Чинар

Чего я не чабан

И плакал смертно в чаще вещих многодумных набегающих чинар

Голос у отца был далекий, хриплый, гортанный… Последний голос… Отлетевшие, истертые, одинокие колеса его арбы покатились в дорожную, глубокую, рыхлую, золотую пыль и там оттрепетали, затихли, как крылья осенней поздней полевой бабочки…

— Сынок, дальний, сирота, прости меня, прости, но у Ангела Азраила те же глаза… того барана… той, умирающей Кумри… Прости, сынок… Ах, густ дым, как осенний, сырой костер палых листьев в урюковых садах родной Чептуры… Он ест глаза… ест душу… Ах, густ дым… сладок!.. Прощай, Мушфики. Прощай…

Дым!

Отец уже спал на айване, крепко сжав зубами кальян. Он умер.

С кальяном во рту. Навсегда ушел в дым забвенья.

Кишлачный мулла Ибрагим-ходжа отказался его хоронить как правоверного мусульманина.

Ибрагим-ходжа сказал: чабан Саид жил и умер, как кафир, как неверный. Он не признавал Великой Книги, а чтил только курящийся кальян забвенья. Коран говорит: для того, кто хочет возделывать поле будущей жизни, мы расширим его. А тот, кто желает возделывать поле мира сего — также его получит, но не будет иметь доли в ином мире.

Чабан Саид искал рай на земле, он забыл об иных вечноцветущих райских садах, и нет ему доли в ином мире!

— О высокочтимый господин Ибрагим-ходжа! Помилуйте усопшего. Ведь он пас и ваших баранов. Оберегал их от голода и волков в холодных горных лугах. Одинокий скитался со стадами по дальним глухим тропам и пустынным пастбищам. Будьте щедрым. Свершите над мертвым древний обряд погребенья, ведь Аллах говорит о безбрежной доброте и всепрощенье. Помилуйте хранителя преходящих овечьих стад, о высокодумный хранитель нетленных божественных истин! Помилуйте… — Мушфики на коленях стоял перед муллой Ибрагимом-ходжой на протертых пыльных кошмах глинобитной кишлачной мечети. По кошмам летала, витала, вилась жирная, жемчужная, тучная моль. Кошмы были в клочья изъедены ею. Ибрагим-ходжа поглядел с возвышения-минбара на кроткого, коленопреклоненного отрока и сказал, улыбчиво, сыто икнув: милость Аллаха не бесконечна. Аллах говорит: горе тем, сердца которых очерствели и закрылись для всякого воспоминания о Господе! они в явном заблуждении. А имеющие страх божий чувствуют при чтении Корана, как натягивается кожа их и сжимается на теле!.. А кожа чабана Саида пожелтела и высохла от сладкого дыма терьяка. Потому мы не будем читать святые суры над его неправедным телом, мой мальчик, мой сиротка Мушфики…

Тогда Мушфики встал с кошмы, изъеденной молью в клочья. Глаза его сверкали.

— За то, что вы не хотите похоронить моего отца по шариату, за то, что вы забыли о добре, о щедрости и всепрощении — моль и тля съедят вашу мечеть и вас, как съели они эти кошмы! — крикнул мальчик и выбежал из мечети.

Ибрагим-ходжа вздрогнул от этих слов.

«Несчастья беспрерывно будут тяготеть над неверными за деяния их!» — пробормотал он суру из Корана и вздохнул, положил под язык щепотку горького табака-наса, в который он подмешивал немного мака-дурмана, кукнара…