Муха имени Штиглица

Ты всегда хотел дружить с мальчиками. Но вокруг были только мы – твои одноклассницы, одногруппницы, однотабуретницы.

Мы все родились не для того, чтобы делать табуретки. Когда мы были крошками и нас с тобой привели в художественную школу, мы решили, что обязательно должны стать великими, когда вырастем. Нет, у нас не было особых амбиций, мы рассуждали логично: раз мы учимся на художников, значит, мы станем художниками, а если мы станем художниками, значит, мы станем великими художниками, потому что других художников не бывает. Нам рассказывали только о великих. И с нами тоже непременно должно произойти что-то великое.

Но вместо великого происходили табуретки. Нас учили быть нормальными художниками, ремесленниками – мастерами своего дела.

– Потерпи, пожалуйста. Нам надо пять лет собирать табуретки, чтобы в конце концов их правильно сломать, понимаешь? – повторяла я чью-то умную фразу.

Я же любила рисовать русалок на спинках стульев. Тебе очень нравились мои русалки. И одну из таких спинок ты повесил себе на стену.

Однажды мы пошли искать кафе, которое называлось «Счастье». Нашли. Сели и вместо того, чтобы смотреть в меню, начали изучать, как устроены спинки стульев, – они были в виде огромных корон. Когда подошёл официант, мы спросили:

– Сколько стоит самое маленькое пирожное, вон то, зелёное, и чай?

Официант назвал нам сумму нашей стипендии. Мы сказали, что нам нужно ещё подумать. Быстренько собрали вещи, закинули в рот по два кусочка тростникового сахара и побежали прочь от «Счастья».

– Много ли нужно бедному художнику? – спросила я, хрустя сахаром.

– На то он и бедный, что много, – ответил ты.

Ты был моим лучшим другом. Вернее, ты был единственным другом. А значит, лучшим. Я всё время в кого-нибудь влюблялась и спрашивала тебя: «Что же делать?».

– Рисовать, – всегда говорил ты.

Но о своих влюблённостях ты никогда не распространялся. Единственное, что я о тебе знала точно, – это то, что ты любишь современное искусство. И обожаешь, когда тебя не понимают. От непонимания ты приходил в восторг.

– Наверное, когда тебя не понимают, ты чувствуешь себя современным искусством.

Ты смеялся и падал с табуретки.

– Знаешь, мне кажется, я во власти бесов: чувствую себя гением.

– Нет, ты во власти искусствоведов.

Мы опять смеялись и падали с табуреток.

Мы мечтали с тобой увидеть друг друга в старости.

– Когда я вырасту…

Да, даже на четвёртом курсе мы говорили эту фразу. Или:

– Знаешь, что дети сегодня сказали?..

Дети – это однокурсники.

А как-то раз, открывая дверь сантехнику, я произнесла:

– Никого из взрослых нет дома.

Сантехник понимающе кивнул.

Взрослая жизнь – это что-то после табуреток.

Взрослая жизнь – это после того, как ты дочитаешь «Обломова».

– Дочитал?

Мой вопрос повис в воздухе. Однажды ты исчез. Ты перестал отвечать на звонки и письма, перестал ходить в институт. Куда ты пропал? Почему? Так бывает только в кино. А мы не в кино. Мы в жизни.

Я искала тебя в институте, на наших мостах, улицах, где мы обычно ставили наши пленэрные табуретки, спрашивала у всех… Почему я не поехала к тебе домой? Потому что у меня был комплекс дамы с шубой.

Одна странная дама рассказала мне историю, как она не могла найти свою любимую шубу: перетрясла всё на даче, вытряхнула всё с антресолей… А шуба была рядом – в картонной коробке. Но она туда специально не заглядывала, потому что эта коробка была её последней надеждой. Если в ней нет шубы, значит, её нет нигде.

Так и с тобой. Я знала, что твой дом за чертой города. Но ноги туда не несли. А вдруг тебя там нет? За чертой была последняя надежда.

Прошло много лет. И пока я сидела на своей табуретке в ожидании тебя, я уже выросла. Когда рисуешь, не замечаешь, как растёшь.

Я редко теперь беру с собой карандаши, а табуретку беру. Она для меня теперь как средство для облегчения ходьбы – «ходунки». Иногда я сажусь посреди города и смотрю. Люди идут и идут. Будто всё это для меня происходит. Кино. Иногда люди думают, что я прошу милостыню.

Где ты сейчас? Помолился на чёрный квадрат, упал и рассмеялся?

Я знаю, что обрадую тебя тем, что ничего не понимаю в твоём современном искусстве и твоём исчезновении. Знакомые спрашивают: «Когда, наконец, закончится его перфоманс?!».

Когда-нибудь о нас с тобой все узнают. Твоё исчезновение, табуретки и мои русалки войдут в историю. Их будут раскупать на всех аукционах за невероятные деньги.

Но наши пленэрные табуретки будут стоять уже далеко от Земли. Мы будем смотреть сверху на весь этот переполох и вспоминать, как нам не хватило денег на «Счастье».

Мы упадём и рассмеёмся.

Розовый Кролик и другие

Радмиле Чугурович

За соседним столиком сидел Розовый Кролик. Он снял ушастую голову и внутри оказалась потная голова фиолетовой бабушки.

Практически у всех бабушек, которые мне встречались, был такой цвет волос. Фиолетовые локоны старых фей пушились на ветру, наводя на мысль о неизбежном. Что когда-нибудь придёт старость, и бедность заставит вылить чернила в тазик и окунуть в него голову. Седина исчезнет, волшебство останется.

Ну и голова кролика сверху.