Мультики

Врачи в белых халатах окружили стол, световой гроздью нависла многоглазая лампа, далекие голоса проговорили хирургические слова: "скальпель", "пинцет", "зажим" — слова железные, лязгающие, точно их после употребления бросали в эмалированный лоток. Мои ноздри уловили запах спирта и еще чего-то тревожно-медицинского.

Больницу сменила залитая солнцем институтская аудитория. По партам шныряли солнечные зайчики. В распахнутые окна летел птичий щебет и шум транспорта. В первом ряду восседали преподаватели — немолодые ученые люди. Две женщины и бородатый старик. Сам Разумовский за кафедрой что-то уверенно докладывал. До меня долетали легкие обрывки фраз: "таким образом", "следовательно, методика работы исправительного учреждения…" Шла защита диплома. Разумовский закончил. Седой декан поднялся со своего места и произнес: "Коллеги, по-моему, это твердая пятерка!"

В институтском коридоре Разума ждал Гребенюк.

"Поздравляю, Алешка! Что загрустил, педагог?" — "Какой я педагог? — хмуро откликнулся парень. — Настоящей-то работы не видел". — "Ничего, — улыбнулся Виктор Тарасович. — Увидишь! Самое главное, что тебе оказано большое доверие! Цени его, парень!"

Возник плацкартный вагон. Возле окна сидел Разумовский и что-то строчил в блокноте. За стеклом мелькали столбы и деревья. Кадр отступил, показывая несущийся поезд целиком.

"Но главное, дорогой Виктор Тарасович, — под стук колес заканчивал письмо Разумовский, — я понял, что такое "завтрашняя радость"! Это — встреча с хорошим человеком!"

Раздался сиплый паровозный гудок, вагонный перестук затих. Промчавшийся поезд увез Разумовского. Остались рельсы, насыпь с одиноким подсолнухом, синее теплое небо, горизонт с далеким городским миражом, поле бронзовой ржи в васильках и маках, похожих на яркие тряпичные лоскуты.

Разумовский замурлыкал какой-то советский твист. Я узнал кабинет в Детской комнате. На стенах висели фотографии и вымпелы. Вообще дух изображения как-то посветлел и помолодел. Чувствовалась хрущевская "оттепель". За столом восседала женщина в милицейской форме. Я вспомнил ее. Это была инспектор Мария Александровна Вол, та, что возглавляла Детскую комнату до семьдесят первого года. В кресле напротив развалился Гребенюк.

— В дверь постучали, — таинственным голосом, словно готовя сюрприз, произнес Разумовский. "Входите, — продолжил он от лица инспекторши. — Интересно, — обратилась она к Гребенюку. — Кто это?" — Дверь открылась, и в кабинет легкой походкой зашел элегантный молодой человек — высокий и стройный, в отлично скроенном костюме, а через руку был перекинут заграничный плащ…

Я сразу же признал молодого Разумовского. Лицо его фактически ничем не отличалось от нынешнего, такое же восторженно-приторное, разве что без морщин. Он, безусловно, польстил себе насчет стройности. На картинке Разумовский был сутулым, как и в жизни. Серый в елочку костюм висел на нем мешком.

"Виктор Тарасович, Мария Александровна, здравствуйте!" — "Разум, ты?! — загрохотал хриплым баритоном Гребенюк. — Здравствуй, родной!"

Разум Аркадьевич резко скрипнул своим стулом. В кадре порывистый Гребенюк резко отодвинул кресло, поднялся, чтобы поприветствовать Разумовского.

"Ты откуда, Разум?" — "С практики. Полгода работал воспитателем в колонии. Не скрою, отделение досталось трудное. Вместо положенных пяти часов работал по пятнадцать, зато отделение заняло первое место по дисциплине…" Гребенюк с восхищением смотрел на повзрослевшего Алешку. "Как время бежит…, — Вол покачала головой. — Помню тебя еще хмурым недоверчивым мальчиком… — Она оглядела учителя и ученика, понимающе усмехнулась: — А я как раз в гастроном заскочить хотела…"

Деликатная Вол вышла из-за стола и скрылась за дверью. Гребенюк и Разумовский остались вдвоем.

"Я спросить хочу, Виктор Тарасович…" — В глазах Алешки засверкали озорные искорки…

Художник Геркель довольно точно передал блеск зрачков Разумовского, нарисовав вместо зрачков звездочки.

"Скажите, вот если бы Родион Раскольников писал стихи, то какие бы это были стихи?" — Гребенюк опешил, задумался: "Даже не знаю… Хм… Ну, подскажи…" — "Рубай!" — ответил Разумовский. И рассмеялся первым. Молодым счастливым смехом!..

Что старый, что "молодой" смех Разума Аркадьевича был удивительно неприятный, тявкающий, словно из подворотни вылетела и завертелась возле ног маленькая пронзительная собачонка.