Муравечество

— Это кто спрашивает? Мета-уролог? — говорит Барассини.

— Да.

И с этими словами метеоролог возвращается к доске. Переход наплывом к еще одной монтажной нарезке: математические формулы, летящие календарные листы, китайская еда, борода, эскизы на миллиметровке — заканчивается все тем, что метеоролог проецирует на небольшой экран очередной анимированный фильм, и мы странным образом видим, что его предсказания выходят за пределы аэродинамической трубы куда-то в будущее. Мы видим на экране самого метеоролога, который выключает камеру и идет к доске — именно так, как это и произошло, он даже роняет мел и наклоняется за ним.

Я выхожу из транса; из дверей за мной наблюдает Цай. Она стала старше, но остается красивой женщиной. Я уже не понимаю, что находил в ней раньше.

— Не хочешь остаться на ужин? — спрашивает она.

С чего это она вдруг так добра?

— Уверен, у Б. свои дела, — говорит Барассини.

— Нет, никаких дел. С радостью останусь.

Это неправда, но я умираю от голода; подумываю попросить завернуть мне еду с собой.

— Прекрасно, — говорят они оба. Хотя, кажется, только один всерьез, и я не уверен, кто именно.

Пока мы ковыряемся в скудной сырной тарелке Цай, я вспоминаю статью, которую прочел сегодня в газете.

— Где-то то ли на Юге, то ли на Среднем Западе в овраг упал ехавший на школьную экскурсию школьный автобус со школьниками. Авария ужасная, только о ней все и говорят. Все дети погибли. Но это неточно. Пока никто не знает точной статистики смертей. Власти скрывают эту информацию до тех пор, пока не будут уведомлены ближайшие родственники. Столько потенциальных человеческих потерь. Или потерянного человеческого потенциала. Столько страданий. Как родители и общество могут просто жить дальше? А я? И тем не менее мы живем. Мы должны. В такие времена за утешением мы всегда обращаемся к философии или к поэзии. Конечно, никакого утешения там нет. Возможно, точнее всего об этом сказала доктор Майя Анджелоу: «По-настоящему мы умираем, когда утрачиваем любовь и самоуважение друг к другу». Жизненное кредо, это точно, и в наши времена звучит почти как утешение. Хотя, признаться, никогда не мог понять, как это — «самоуважение друг к другу». Возможно, доктор Анджелоу пытается сказать, что все мы — одно целое и что уважение к другому есть уважение к себе? Это буддистская недвойственность, и, хотя я человек категорически антирелигиозный, буддизм для меня скорее философия, чем религия, поэтому я не против обращаться к нему в поисках почти утешения. И обращаюсь. Часто. К буддизму.

— Как трагично, — говорит Цай.

Я бросаю в рот кубик белого сыра.

— Я читал о стрельбе в торговом центре, — говорит Барассини. — На Юге, кажется. Честно говоря, не помню, но все равно пришел в ужас. Миссури? Миссури — это Юг? Если не географически, то уж по духу точно Юг. Один из этих, знаете, опиоидных штатов. Стрелок с полуавтоматическим или автоматическим автоматом открыл огонь по толпе в парке развлечений в торговом центре. Между полуавтоматическим и полностью автоматическим автоматом есть разница, а поборники контроля над оборотом оружия, похоже, этого не понимают. Высказывают мнение об оружии, а сами при этом ничего об оружии не знают. Как бы то ни было, тридцать семь погибших. Пока. Гораздо больше раненых, некоторые в критическом состоянии, так что число погибших, скорее всего, вырастет, и если верить властям — значительно. Надеюсь, не вырастет, но надеюсь, что вырастет. Когда жертв много, это как-то добавляет острых ощущений. Какой смысл в массовом убийстве тридцати семи человек, если на прошлой неделе в другом массовом убийстве погибло пятьдесят восемь? Чтобы росло возмущение, должно расти и количество жертв. Не могу сказать, что считаю свою позицию по этому вопросу нормальной, но, похоже, не могу от нее и отрешиться. В разговоре я, конечно, буду это отрицать и выражать необходимый ужас, а еще я ярый сторонник строгих законов о контроле над оборотом оружия и строгого соблюдения этих законов, так что вот. И все же отчасти… Или это предвзятость подтверждения? Возможно ли, что я хочу, чтобы мир был настолько ужасным, насколько он мне кажется ужасным? Или я просто тащусь от трагедий?

— Еще вина? — спрашивает Цай.

— Да, пожалуйста, — отвечаем мы оба. Хотя, мне кажется, никто из нас вина особо не хочет.

Цай уходит на кухню. Мы с Барассини смотрим ей вслед. Я не смотрю на ее задницу. Я вырос над собой. Я смотрю на верхнюю часть ее затылка, на макушку и не получаю совершенно никакого удовольствия.

— Прекрасная женщина, — говорит Барассини. — Она говорит, ты ее любил.

— Признаю, она немножко вскружила мне голову.

— Но теперь все?

— Время лечит.

Барассини разражается долгим, жестоким хохотом.

— Я был нежно в нее влюблен, — говорю я, когда он перестает смеяться. — Кто теперь скажет, куда ушли все чувства.

— Загадка.

— Я начинаю подозревать, что человек в цилиндре — это его отец.

— Чей?