Муравечество

Помню, в какой-то момент пытался заинтересовать свою тогдашнюю жену книгой «Torque, Plenum»^[177] — на мой взгляд, шедевр Плевена, — и она не поняла ни слова. Я это говорю не для того, чтобы ее принизить. Это почти для всех невероятно тяжелая книга. Гелл-Ман запустил ей в стену. Она-то и разрушила нашу дружбу. Взгляни-ка, сказал я Мюррею, открывая зачитанную до дыр книгу на самом смешном абзаце, что видел в жизни. Но Мюррей просто еще раз запустил ее в стену, причем в этот раз попал в своего кота Шредингера и, возможно, убил его. Книга разрушила нашу дружбу, мой брак и почему-то заодно брак Гелл-Мана. Но и «Пленума» мне было мало. Его поэзия стала казаться прозаичной, а проза — поэтичной. Тогда-то я и открыл Сетьявандта — писателя, чья временческая философия пугала настолько, что ретроактивно лишила меня дара речи на семь лет детства — в это время я зачитывался детской поэзией на тот момент немой Маргериты Энни Джонсон^[178], пока мы оба, каждый в свое время, не научились танцевать, не вернули себе голос и — по мнению некоторых — не изменили мир. Мне нравится думать, к лучшему. Конечно, Сетьявандт был первостатейным олухом. Теперь-то я это знаю.

Пещера — противоположность огня, говорю я себе. Если только в пещере нет огня. Тогда это одно и то же или одно в том же. Но обычно нет. У меня кружится голова. В пещере гореть особо нечему. Иногда в ней бывает дерево, облитое бензином, но я бы сказал, это просто исключение, подтверждающее правило. А почему исключение подтверждает правило? Бред какой-то, если задуматься хотя бы на секунду. Даже на двадцать четвертую долю секунды.

Здесь повсюду толпы темных тел — темных, полагаю, от темноты пещеры. Были бы они темными вне темной пещеры? Неизвестно. Как неизвестно, в какой из сотен туннелей мне свернуть. Некоторые — возможно, и все, — несомненно, ведут к краху. Как тут выбрать? Как тут понять? Мимо шаркают тела, говорят приглушенными голосами. В воздухе стоит вонь. Вонь толп.

В конце концов я вижу новое тусклое свечение и направляюсь к нему. Вхожу в пространство, где находится как минимум сто инкубаторов и десяток массивных аппаратов — не иначе как для клонирования. К сцене бесцеремонно приклеен скотчем крошечный и древний бумажный нацистский флаг на зубочистке. При ближайшем рассмотрении нахожу на нижнем конце зубочистки следы шоколадной глазури — наверняка от капкейка Третьего рейха, испеченного, несомненно, чудовищной Констанцией Манциарли для самого фюрера.

— Хайль, Гитлер, — раздается голос.

Я обшариваю огромное пространство глазами и наконец замечаю, как я понимаю, последнего клона Розенберга, сидящего за складным столиком и попивающего жидкий костный бульон. Кожа у него бледная, почти прозрачная. Может, из-за пожизненной нехватки солнечного света, может, из-за побочного эффекта клонирования. Возможно, из-за чего-то еще. Я не врач.

— Я Альфред Розенберг, — говорит он. — Прошу прощения за свою прозрачность.

— Да ничего, — говорю я. — Я Б. Розенберг.

— Я не еврей, — говорим мы хором.

Смеряем друг друга подозрительными взглядами.

— Чем могу помочь? — наконец спрашивает он.

— Я пока просто смотрю, — отвечаю я.

— Ладно, — говорит он. — Не торопитесь. Флаг на зубочистке не для продажи. Это семейная реликвия.

Я киваю и брожу рядом, зримо сцепив руки за спиной, чтобы он не решил, будто я задумал магазинную кражу.

Задерживаюсь изучить один из аппаратов для клонирования.

— Хотите своего клона? — спрашивает он. — Могу устроить. Главное, чтобы вы не были евреем.

— Я уже сказал, что не еврей.

— Надо было спросить. Как не спросить.

— Ну, я не еврей.

— Хорошо. Тогда что, клона?

— А сколько это займет?

— Могу подогнать свеженького максимум через неделю.

— Он будет младенцем, правильно? В смысле придется его растить, правильно?

— Кому-то придется. Мы же не бессердечные.

— Ну, а вы сами можете? Тогда, может, я бы забрал его лет, скажем, через десяток?

— Могу, конечно. Я тут сижу без дела.

— Только нациста мне не надо.

— А. Вы же вроде сказали, что не еврей.

— Не еврей. Но я против всех форм геноцида.

— А. Хм. Ладно. Это ничего. Хм-м. Дайте подумать… Ладно, ну а кто вам тогда нужен?

— Режиссер.

— Рифеншталь?

— Нет. Без нацистов.

— Годар пойдет? Собственно, это все варианты.

— Да. Годар — нормально. Я его главный фанат.

— Отлично.

— Сколько с меня?

— В текущей апокалиптической экономике мне нет нужды в деньгах. Можете заплатить клоном. Я выращу двух вас. Одного для вас, одного для себя.

— Значит, режиссера и нациста?

— Да.

— Справедливо, — говорю я по размышлении.

Я же, в конце концов, не мировой жандарм.

Он протягивает руку. Я хочу ее пожать, но он валит меня на землю, сует в рот ватную палочку и берет мазок.

— Очевидно же, что незачем было брать образец ДНК силой, — говорю я.

— Задним умом все крепки, — говорит он. — До встречи.

Дальше я оказываюсь в величественных хоромах кинозвезды Мэндрю Мэнвилла (ранее Шерилд Рэй Пэрретт-Джаниор), и ко мне подлетают (на реактивных ранцах) двое его слуг — Мадд и Моллой. Они уже древние старики — как минимум такие же, как Инго в нашу первую встречу.