Муравечество

В меня кто-то врезается. Иисусе. Это Иисусе? В дыму ничего не разберешь, но в меня кто-то врезался с разбегу, и ощущение такое, как, могу представить, если в тебя с разбегу врежется Иисус. Это даже приятно. Сострадательный удар. Кто-то или что-то с бородой и длинными волосами. Конечно, кто знает, как выглядел исторический Иисус и был ли вообще исторический Иисус. У нас, конечно, есть его упоминание в текстах современника Иосифа, но там мало что рассказывается о так называемом Иисусе. И все же с этим толчком я чувствую спокойствие, мгновенное блаженство. Присоединись к нам, взмолился бы он, как представляю себе я, а я бы фыркнул в ответ.

Черная шерсть, вот о чем хочется у него спросить: это так у него получается настолько густой дым?

Пытаюсь спросить, но его уже нет. Однако душевный покой все же остается. Я с радостью любуюсь черной колыхающейся смрадной красотой, надсадным кашлем, оглушительной симфонией перхоты и криков. Так черная шерсть или нет? Неважно; это красиво. Вспоминается стих «Пьяница смотрит на чертополох» великого шотландского модерниста Хью Макдиармида, а именно строфа:

Христос и безыменна обезьяна

Столкнулись и едины формой стали,

Какой и мы не избежали?

Не это ли самое столкновение сейчас пережил я? Возможно, это — каждое столкновение на свете? Каждое столкновение — то столкновение, которое в каком-то смысле приводит к появлению так называемой частицы Бога?

Глава 81

Здесь, в пещере, я пытаюсь укрыться от вечно бушующей битвы. Почти невозможно сосредоточиться на воспоминаниях о Кальции, когда вокруг взрывы, кошмарные вопли и скрежет зубовный. В мыслях появляется мой начальник, редактор «Газеты „Слэмми“», зависнув в воздухе с сигарой в зубах, и приказывает возвращаться на поле боя, писать военные репортажи. Кажется, я никогда не видел его во плоти, только в мозгу. Не уверен, что он вообще существует во плоти. В этом смысле он очень похож на исторического Иисуса. И все же он ужасает — со своими резинками для рукавов и зеленым козырьком.

— Розенберг, какого черта ты тут расселся, как бурдюк с говном?

— Простите, шеф. Просто задумался об одном фильме.

— Ну так поднимай свою чертову жопу! Там война вовсю, сынок! Хочешь, чтобы нас обошла «Труба Транков»?

— Нет, сэр. Я просто…

— Что-то не помню, чтобы просил твоих бабских оправданий! Мир должен знать, что происходит!

— Ладно, шеф. Простите.

Редактор возвращается в кабинет, тоже у меня в мыслях, и хлопает мысленной дверью. Снаружи кабинета на мысленный пол с грохотом падает фотография в рамочке, на которой Трумэн держит газету о том, что его победил Дьюи^[203]. Повсюду мысленное битое стекло.

— Я еще вернусь, — шепчу я своему воспоминанию о Кальции и отправляюсь на фронт.

Когда до добираюсь до фронта, на нем без перемен. Замечаю солдата, который сидит, привалившись спиной к сталагмиту, покуривает и глядит на созвездие Близнеца Поллукса, созданное из пробуренных дыр в потолке пещеры.

— Здравствуй, солдат, — говорю я.

— И вам не хворать, мистер.

— Как сегодня бои?

— Тяжелые. Потерял пять товарищей из своего отряда. Но я не унываю. Они умерли за страну, которую любят.

— А за какую страну воюешь, солдат? Не могу понять по твоему французскому кепи.

— «Слэмми», — говорит он. — Стопроцентная говядина — стопроцентный патриот!

— Хочешь передать что-нибудь любимым на родину, солдат?

— Я люблю тебя, Мэри Лу. Скоро я к тебе вернусь и…

Ему сносит голову, а я инстинктивно запрыгиваю за сталагмит. Я трясусь, паникую и не помню имени его возлюбленной. Это особенно неприятно потому, что из-за его смерти цитата была бы отличным завершением статьи. Никто бы в пещере не сдержал слез. Почти уверен, он сказал Мэрилин. Это правда не захочется перепутать, потому что может вызвать неприятные чувства, если его девушка (жена, дочь, парень, тон) подумает, будто его последние слова были о ком-то другом. Но я практически уверен, что он сказал «Мадлен», и так и напишу. Мысленно бросаю статью и фотографию солдата (до взрыва головы, конечно же!) на стол редактора. Он поднимает, смотрит.

— Хороший материал, Розенберг. А теперь вали на хрен обратно.