Муравечество

Небольшое сырое помещение, оформленное как театр в стиле «черного ящика». На противоположной стене висит огромное глазное яблоко из папье-маше. Нахожу свободное место в зале рядом с симпатичной азиаткой (азиатоамериканкой?). Народу довольно много, поэтому непохоже, будто я подсел к ней для того, чтобы подкатить. Но в мыслях это есть. Она очень привлекательная. Из-за короткой стрижки и челки как у Анны Мэй Вонг она выглядит властно, и я фантазирую о том, как подчиняюсь ей сексуально. Раньше я не думал о себе как о нижнем — ну, не считая тех трех коротких лет, когда был презренным живым кошельком для Мадам Золото, — но после разговора с актрисой озвучивания Марджори Морнингстар у меня в голове что-то щелкнуло, и теперь я представляю, как после шоу эта роскошная азиатская дьяволица приказывает мне просто: «Следуй за мной». Мы окажемся в ее лофте — изящная открытая планировка, столешницы из нержавеющей стали на выложенной белой плиткой кухне. Суровый, мужественный и в то же время глубоко женственный в своей мужественности лофт. Она приказывает встать на колени, затем занимается своими делами так, словно она одна, наливает себе водки, выжимает в стакан ломтик лайма. Сбрасывает одежду, пока ходит, что-то делает, попивает из стакана. Не кажется, будто она меня игнорирует; кажется, будто меня нет. Есть что-то возбуждающее в том, чтобы видеть ее одну и знать, что я не достоин даже того, чтобы меня стесняться. Она проходит мимо и чешет внутреннюю часть бедра — но это не провокация, просто зачесалось. Это не мешает мне мечтать стать ее рукой. Ах, стать ее рукой. Или бедром. Ах, стать ее бедром. Воображаю, как в конце концов она подзовет меня, развалившись в кожаном кресле в углу, в духе менспрединга. «На карачки», — скучающим голосом скажет она, когда я встану, чтобы подойти. Я опущусь на карачки и подползу к ней. Она…

Свет гаснет. Начинает играть жутковатая запись: если я не ошибаюсь, это «Гном» Мусоргского, исполненный на стеклянной гармонике. На сцену падает свет, и там в клубах дыма возникает Барассини, в белом тюрбане, во фраке, на груди — орден «За военно-медицинские заслуги». В течение нескольких минут он исполняет что-то вроде сольного придворного танца, затем останавливается и смотрит на нас.

— Добрый вечер, — говорит он с неуловимым акцентом. Может быть, смесь итальянского с тем присвистывающим наречием северной Турции.

Я тайком бросаю взгляд на мою будущую азиатскую (азиатоамериканскую?) госпожу. Она меня не замечает.

— Я мсье Барассини. Я сделаю попытку совершить для вас несколько восхитительных подвигов ментализма, гипнотизма и хеллстромизма в традиции великого Франца Полгара. Как многие из вас поняли, ум есть чрезвычайно мощный и прискорбно недоиспользуемый орган. Если вы имеете какие-либо сомнения относительно того, насколько он недоиспользован, просто спросите подростка, кто такой Дуайт Дэвид Эйзенхауэр.

Зрители хихикают. Но я не смеюсь. Моя госпожа тоже. Мне приятно. Она, разумеется, выше этой глупой шутки. Воображаю, что она с полной отдачей смеется только над по-настоящему смешными вещами: Ионеско, У. К. Филдс, фильмы Бунюэля — чьи произведения обнажают истинные ужас и безнадежность существования. О да, она бы заливалась смехом над «Подарком» Филдса или «Ангелом-истребителем» Бунюэля — с открытым ртом, обнажая идеальные зубы, идеально острые клыки, розовые, розовые, розовые внутренности ротовой полости, и смеялась бы и…

Моя госпожа поднимает руку.

— Прошу вас, мадам, если позволите, — говорит Барассини.

Он жестом просит ее выйти на сцену. Похоже, пока я воображал себе хохочущую пасть моей госпожи, он спросил, нет ли в зале добровольцев. Она почти скользит к сцене. Должен сказать, в своих фантазиях я воображал ее походку именно так. Хотя ростом она выше, чем я полагал. Гораздо выше. Офигеть как выше. Тем лучше. Барассини берет ее за руку. Внезапно я желаю ему смерти. Требуются все силы, чтобы сидеть, не выбежать на сцену и не вонзить ему в глаз свою красную перьевую ручку «Паркер Дуофолд» 1941 года, и я имею в виду его

глаз, а не это несуразное папье-маше у него над головой. Это, конечно, повредило бы дорогой родиевый наконечник, но и бог с ним. Барассини начинает говорить, и я из фантазии возвращаюсь в реальность.

— Enchant'e, — говорит он. — Могу я узнать ваше имя?

— Цай, — говорит она.

Перед глазами — образы молодой и роскошной Цай Чинь, которая позирует в чулках в сетку и купальнике для зрелищных черно-белых фотографий великого покойного Майкла Уорда. Ее волосы растрепаны…

— Какое красивое имя, — говорит Барассини. Это самый нелепый и неинтересный ответ на свете, Барассини, ты жалкий развратный турецко-свистящий подонок.

Затем меня осеняет. Возможно ли, что Барассини гомосексуал? Ведь он не сказать чтобы очень-то поражен прочувствованным женским мужеством госпожи Цай. Она бросает вызов бинарности. Плюет в лицо гендеру. И гендер отвечает: «Спасибо, госпожа, можно еще?»

— Сейчас я сделаю попытку прочесть твой разум, — объясняет он.

— Почему бы и нет, — говорит она.