Муравечество

Кажется, я открываю все больше деталей, которых не помню из фильма. Разумеется, я наверняка воспринимал их подсознательно. Например, на пролетающей мимо газете стоит дата «30 июня 1908 года», странно знакомая. Не могу вспомнить почему. 30 июня 1908 года. 30 июня 1908 года. Что же произошло — если произошло — в этот день? Что-то ведь должно было произойти. В конце концов, в истории не существует дней без событий. В этом я почти уверен. В 1752 году пришлось пропустить одиннадцать дней, чтобы перейти с юлианского календаря на григорианский. Можно ли считать, что в эти одиннадцать дней ничего не произошло? Надо спросить моего друга Тимми, он хронолог^[61]. Внезапно я смотрю, как марионетка в цилиндре сражается с ветром, и снова поражаюсь раннему мастерству юного Инго. И тут вспоминаю: русский взрыв! 30 июня 1908 года! Ну конечно. Ответ приходит сразу же, как только я перестал искать. Это урок, который полностью противоречит библейскому стиху «ищите и обрящете». Должно быть так: «не ищите и обрящете». Возможно, для традиционного западного ума это звучит слишком по-восточному. Я знаю дату события в Подкаменной Тунгуске, потому что знаю, но еще потому, что писал диссертацию о Der Schweigende Stern («Безмолвной звезде», 1960) Метцига — несправедливо заклеванном критиками фильме, целиком снятом на Totalvision, саундтрек к которому (в английской версии, значительно превосходящей оригинал) написал невероятный Гордон Залер по технологии Totalsound. Фильм рассказывал о мультикультурной и мультигендерной группе ученых задолго до того, как подобное разнообразие вошло в западное киносознание благодаря Вачовски, но я отвлекся — в голове у меня идет фильм, и я должен запомнить каждую деталь. Нельзя отвлекаться, пока рассказываю, ведь вы не видите то, что вижу я, не так ли, доктор Барассини? Доктор Барассини?

Я слышу отдаленный разговор, но только один голос.

Барассини говорит по телефону? Не могу разобрать слов. Мне нужно сфокусироваться на фильме, но сама мысль о том, что Барассини вовлечен в процесс не так, как я, отвлекает и раздражает.

— Вы же в курсе, что я слышу ваши мысли про Барассини? — откуда-то издалека доносится голос Барассини.

— А, значит, теперь вы слушаете, — огрызаюсь я.

— Моя работа — погрузить вас в гипнотическое состояние и следить за записью, чем я и занимаюсь, — говорит он.

Он прав, но почему-то его отсутствие интереса к моим воспоминаниям задевает. И подрывает мою уверенность во всем предприятии. Ибо если Барассини не заворожен каждым моим словом, то будут ли заворожены читатели?

— Мне нужно, чтобы во время сеанса вы сохраняли тишину, — говорю я. — Если вы не можете оказать мне хоть толику уважения, я найму другого гипнотизера. Возможно, Гипно Боба или кого-нибудь из его братии.

Долгое молчание, пока сцена безмолвной бури разыгрывается дальше, и наконец я слышу отдаленное и обиженное:

— Ладно.

Теперь я снова волен сконцентрироваться на воспоминаниях о фильме Инго, а также на новооткрытой способности передвигать внутри фильма свое «тело». Хотя, когда смотрю вниз, вижу только улицу. Ни ног. Ни восхитительной небольшой выпуклости животика, о которой так мечтала Фабиан в «Криминальном чтиве». Я — камера. Но со своей волей. Если камера Ишервуда^[62] «совершенно пассивная, не мыслящая — только фотографирующая», то камера Розенберга динамична, разумна и обладает своей волей. «В этом ишервудском лесу есть только один Робинберг». Это остроумно, пожалуй, использую в предисловии к своей книге. Или, может быть, в эпиграфе. Или это эпитафия? Что-то вдруг не уверен. В моих воспоминаниях о фильме нет словаря, чтобы проверить.

— На сегодня время вышло, — говорит Барассини и щелкает пальцами.

— Мне нужно еще посидеть. Прийти в себя, — говорю я.

— Вам придется уйти, — говорит Барассини. — У меня следующий клиент.

— Курильщик? Вам же это неинтересно.

— Я ко всем своим клиентам отношусь одинаково. Если так хотите знать, это человек, который не может — нет, не перестает — жевать.

— Мы оба знаем, что он вам неинтересен.

— Вам придется уйти.