Муравечество

Я аж опешил. На чью невинную еврейскую душу обрушились эти слова? Несмотря на то что сам я не еврей, я не потерплю антисемитизма ни в каком из множества его проявлений. Может, вызвать полицию? Или не лезть не в свое дело? Несомненно, домашняя ругань — это не повод для полицейского вмешательства. И, несомненно, каждый из нас иногда выходит из себя. Я в городе новенький. Хочу ли я, чтобы моим первым делом здесь был звонок в службу спасения? Более того, поскольку люди обычно принимают меня за еврея, возможно, мое вмешательство расценят так, будто «еврей защищает еврея», что многие воспринимают как еврейскую круговую поруку и потому не одобряют. В этом смысле мое вмешательство может причинить местному еврейскому сообществу больше вреда, чем пользы. Нужно тщательно продумать все возможные последствия.

Затем — звук удара. Затем — звон стекла. Затем — снова удар.

Совесть не позволяет закрыть на это глаза. Вспомните Китти Дженовезе[16]. Или более уместно будет вспомнить Харлана Эллисона, который назвал бездействовавших свидетелей «тридцатью шестью ебланами». Не хочу, чтобы Эллисон называл меня ебланом, даже несмотря на то что он оказался неправ, а свидетелей убийства Дженовезе выставили в неверном свете, и, кроме того, Эллисон во всех отношениях был совершенно невыносим. Суть в том, что все до сих пор думают, будто свидетелей не представили в ложном свете, а Эллисон прав. А как мы знаем, все решает восприятие. Спросите любого, кого ложно обвиняли в растлении малолетних. Смог ли хоть кто-нибудь из них снова вернуться к нормальной жизни? Ответ — нет, и я говорю это со всей симпатией. Чтобы внести ясность: говорю это с симпатией к ложно обвиненным, а не к растлителям малолетних и уж точно не с симпатией к нацистам, если вы с чего-то это взяли. Хотя я думаю, что в нашем обществе ведется охота на ведьм в отношении любых и всех возможных зримых отклонений. Мы превратились в страну политкорректных овец. Я понимаю, из-за своего мнения я подставляюсь под критику других и — что важнее — даже самого себя. С другой стороны, возможно, определение храбрости — это выстоять перед лицом самокритики. Но позвольте все же воспользоваться возможностью и повторно заявить, что я не поддерживаю издевательства над детьми в любой форме: физической, эмоциональной или сексуальной. Однако просто добавлю в качестве констатации факта, что в обществе неправильно понимают термин «педофилия». Он означает сексуальное влечение исключительно к детям допубертатного возраста. Интерес к подросткам — это гебефилия, а к лицам старше пятнадцати — эфебофилия. Проверьте сами.

Я решаю дождаться еще одного доказательства жестокого поведения моего соседа и только в этом случае действовать.

— ПОШЕЛ НА ХУЙ, ЕВРЕЙ! — кричит он.

Я беру ключи, выхожу из квартиры и стучу в дверь.

Открывает очень старый человек.

— А, это ты, — тихо говорит он.

— Простите, но я случайно услышал шум за стеной с вашей стороны. У вас там все в порядке? — говорю я, стараясь заглянуть мимо него в темноту квартиры. Я боюсь, что, возможно, кто-то издевается над этим престарелым евреем.

— Я тут один, — говорит он. — Я живу один. Я всегда жил один. Я старый человек, — добавляет он, как будто это относится к делу, как будто это не очевидно.

— Я слышал крики, кого-то называли жидом. Если вы один, то с кем вы говорили? Или кто говорил с вами, если это не вы кричали?

— Я говорил с тобой, — таинственно отвечает он.

— Во-первых, я не еврей, — говорю я машинально, защищаясь. — И, кроме того, когда вы или кто-то другой называли кого-то или вас жидом, меня у вас не было.

— Знаю, — говорит он. — Рад, что мы наконец смогли поговорить как цивилизованные люди.

— Совершенно не понимаю, о чем вы, — отвечаю я. — Мы никогда раньше не встречались. Более того, это мой первый визит в Сент-Огастин.

— Я стар и одинок, — снова констатирует он без всякой видимой причины.

И вдруг до меня доходит: ну, все ясно. Старику нужен друг. Как часто сам я оказывался в подобной ситуации? Для стариков должен быть какой-то психиатрический термин.

— Я стар и одинок, и у меня мало времени, — продолжает он. — Возможно, я впустую потратил свою жизнь в изоляции. В молодости у меня не хватало духу заговорить с девушками. Годы проходили, как и всегда проходят, как и всегда будут проходить. И вот я здесь, так и не познал женской любви, так и не завел друга. И вот ты здесь, во плоти, наконец-то. Тот, с кем я могу поговорить, с кем могу разделить свою жизнь и свои труды.

— Слушайте, — говорю я. — Я во Флориде совсем ненадолго, и у меня куча работы. Я понимаю и ценю ваше одиночество. Несомненно, я и сам на пути к старости, как и все мы, но, следовательно, у меня нет времени, мне надо писать.

— Ой, и о чем ты пишешь? — спрашивает он со странной и наглой улыбочкой на странном и однородно бледном лице.

— Я изучаю малоизвестный немой фильм, снятый в Сент-Огастине в 1914 году.

— «Очарование Флориды», — говорит он. И это не вопрос.

— Откуда вы знаете? — спрашиваю я.

— Я играл в нем мальчика. Инго Катберт. Я указан в титрах.