Муравейник (Фельетоны в прежнем смысле слова)

В XVIII-XIX веках население Петербурга на три четверти состояло из всяких пришлых людей, которые летом уходили на сезонные работы, а осенью возвращались - в прислугу, в извозчики, официантами в трактиры, строительными рабочими. Здесь всегда было больше мужчин, чем женщин, - в соотношении примерно 3 к 1. И здесь всегда заключалось наименьшее количество браков. Как написано в старинной книге:

"Вообще трудно найти другой город, где так мало бы замечалось среди жителей матримониальных устремлений, как в Петербурге".

Мы не знаем почти ни одного крупного русского писателя (до Блока), который бы здесь родился. Сюда приезжали, получив образование в других местностях, - люди приезжали сюда и становились петербуржцами. Даже самые петербургские люди - герои романов Достоевского, - даже они откуда-нибудь приехали, чтобы поступить в университет или на службу. Люди приезжали сюда, а потом здесь умирали. И так было на протяжении всего XIX века, причем тогда уже делались попытки объяснить характер петербургского человека вот этим что он чужой: он приехал и уедет, он здесь не живет, этот город не для него. И, в частности, про ипохондрию, черту типически петербургскую, говорилось так:

"В Петербурге, где бльшая часть населения составлена из людей, проводивших первые лета юности или за границей, или внутри России, ипохондрия - почти обыкновенная болезнь. Воспоминания о родине, сердечные утраты, обманутые надежды, так долго услаждавшие нас, разочарования в наслаждениях удовольствиями жизни превращают в ипохондриков людей, даже не показывавших признаков болезни, которая при геморроидальных припадках еще более усиливается".

С двадцатых годов XX века город подвергся такому настойчивому, непрекращающемуся террору, что, по-видимому, очень немного осталось таких семейств, члены которых могут числить себя ленинградцами или петербуржцами в четвертом или пятом поколении.

Отсюда и ужасный вид наших старинных кладбищ. Они именно потому так разорены и поруганы, что над ними не простирается охраняющая воля родственников. Наследников нет.

... Но если население сменялось, если сам город, вообще-то говоря, не был рассчитан на население, то что же все-таки связывает нас с восемью или девятью поколениями тех, кто жил и умер в этом городе, удобрил его своими костями, наполнил его своим дыханием и делами своих рук?

По всей видимости, это архитектура, литература и петербургские адреса.

Нет ни у кого из нас, наверное, более высокого и прекрасного момента в жизни, чем когда удается постоять одному на Неве, - скажем, на Дворцовом мосту, - и отовсюду вас охватывает бесконечно стройное, исключительно хорошо темперированное пространство. Эту минуту, или похожую на нее, описывал Достоевский. Эта минута - очень странная. Вы действительно чувствуете, что жизнь как бы имеет смысл. Река и эта дивная, разнообразная архитектура состоят между собой - и с вами - в каких-то особенных отношениях. Наверное, их можно описать пропорцией: ширина Невы - высота дворцов - человеческий рост. В этом летучем соотношении (здесь еще, как вы знаете, очень активно участвует свет) вас охватывает удивительное, прекрасное чувство, которое является мечтой, ну, какого-нибудь Шеллинга, что ли. Вы находитесь внутри художественного произведения. Это ситуация, которая заслуживает философского осмысления. Вы находитесь как бы внутри картины, или, может быть, на огромной сцене пустого театра, где с необыкновенным искусством выписан задник. Получается так, что все это устроено для зрителя, - жить в этом нельзя, на это можно только смотреть. Это огромная декорация, в которой вы рабочий сцены. А если это картина - то вы стаффаж. Город не для вас, в нем невозможно жить, им можно любоваться. Зимний дворец, Биржа, Дворцовая площадь, Сенатская - ни одно из этих зданий не имеет в виду какого-то удобства для заказчика, вообще не предполагает никакой жизни. Многие говорят, что никогда наш город не был так красив, как в разруху двадцатых годов или как сразу после блокады. Чем безлюднее, тем лучше. Он вообще не рассчитан на эти массы населения. Когда идешь по нему белой ночью часа в четыре, это очень заметно.