Муравейник

Пяти лет Томми тяжело захворал малярией. Он выздоровел, но на следующий год, в дождливую пору, заболел опять. И оба раза мистер Макинтош садился за руль своего большого американского автомобиля и несся за тридцать миль через кустарник в ближайшую больницу за доктором. Доктор прописывал хинин и напоминал о сетке от москитов. Хинин-то давать было легко, но миссис Кларк, этой усталой деликатной женщине, казалось жестоким сказать: «нельзя», «будь дома к шести» или «не гуляй около воды», и, когда Томми было семь лет, он снова заболел. На сей раз миссис Кларк встревожилась не на шутку: доктор говорил строго, упоминая про гнилую воду.

Мистер Макинтош отвез доктора обратно в больницу; вернувшись, он тут же зашел к Томми: он очень любил мальчика.

— А что еще можно ожидать, если кругом ямы и всю осень они полны воды, — заметила миссис Кларк.

— Ну, милочка, не могу же я засыпать все эти ямы и шахты, нарытые здесь со времен царицы Савской.

— При чем тут царица Савская... Уж наш-то дом защитить от москитов вы бы могли.

— Я плачу вашему мужу пятьдесят фунтов в месяц, — уверенный в своей правоте возразил мистер Макинтош.

— Пятьдесят фунтов и приличное жилье, — отрезала Энни.

Мистер Макинтош искоса поглядел на нее и захохотал. Через неделю дом от крыши и до порога веранды обтянули тонкой проволочной сеткой, и он стал как новенький шкафчик для хранения мяса; а миссис Кларк сходила к мистеру Макинтошу и сделала там генеральную уборку. На прощанье она сказала ему:

— Вы просто свинья, Макинтош. Ведь вы же богаты, как Оппенгеймеры. Купили бы вы себе хоть пару новых фуфаек. А ваши ночные прогулочки когда-нибудь закончатся плохо — с малярией шутить нельзя.

Она вернулась к Томми, который сидел на веранде в глубоком шезлонге за поблескивавшей проволочной сеткой. После лихорадки мальчик казался очень худым и бледным. Он был высок и тонок. Пышные и блестящие каштановые волосы, напоминавшие по цвету жженый сахар, еще подчеркивали бледность его лица с большими черными глазами. [12]

Раздражительность, вызванная болезнью, еще не совсем прошла, и пухлые губы мальчика были недовольно надуты. Мать глядела на своего бледного ребенка, который даже сейчас, после болезни, был жизнерадостен и красив, и эта безвольная усталая женщина почувствовала в себе решимость установить для сына режим. До восхода солнца и после шести вечера, когда летают москиты, он не выйдет из дому никогда.

— Можешь встать, — заметила она, и мальчик вскочил, радостно сбросив с себя одеяло.

— Я схожу в поселок, — тотчас заявил он.

— Туда ходить не нужно, — подумав немного, сказала ему мать.

— Почему? — спросил он, уже выбежав было на огороженную сеткой веранду, и нетерпеливо затоптался на ступенях.

До чего же ее раздражали эти бесконечные «почему!» Они выматывали всю душу.

— Потому что нельзя, — уже сердясь, отрезала она.

— Но я ведь всегда играл там, — не уступал он.

— Ты уже большой, и тебе скоро в школу.

Присев на ступеньки, Томми, словно застыв на месте, глядел на шумный, залитый солнцем поселок по ту сторону котлована. Он знал, что рано или поздно это должно было случиться. Запрет таился в самом молчании. И все же он застал Томми врасплох.

— Почему, почему, почему, почему? — не сдаваясь, упрямо захныкал он.

— Я же тебе сказала. — И вдруг, устав от всего этого, она в отчаянии выпалила: — Ведь малярия-то у тебя от твоих туземцев!

Большие черные глаза мальчугана, оторвавшись от созерцания поселка, уставились на мать. Они смотрели с насмешливым упреком, и щеки матери запылали румянцем.

И все же она сама наполовину верила в то, что сказала, или, вернее, должна была верить: ведь каждые полгода кустарник стоял в воде и кишел москитами, и с этим приходилось мириться, ну а на кого-нибудь вину взвалить надо.

— Не спорь, — продолжала она. — Играть тебе с ними нельзя. Ты уже вырос, чтобы играть с грязными кафрами. Пока ты был маленьким, другое дело, а сейчас ты уже взрослый. [13]

Томми не ответил. Он молча сидел на ступеньках под палящими лучами полуденного солнца, тускло-желтого за туманным маревом пыли и дыма над горами.

Теперь он уже не ходил больше в поселок, потому что, если он хотел стать взрослым, ему нельзя было дружить с черными. Так его учили родители. Только ни одному их слову он не верил.

Несколько дней спустя, когда Томми гонял за домом футбольный мяч, из-за кустов его окликнули черные ребятишки, но он отвернулся и сделал вид, будто не замечает их. Они окликнули его снова и унеслись прочь. И Томми горько заплакал, ведь он остался совсем один.