Мурло

Когда возвращались домой, мама держала Стёпу за руку и никак не могла сдержать улыбки. Больше никогда Стёпа не видел такого радостного взгляда матери. Для неё было необыкновенным счастьем, что она скоро купит сыну водолазку. Обычная маленькая кофта на ребёнка с обычными рукавами, с обычным воротником, из обычной ткани — но сколько было счастья! Стёпа тоже шёл весёлый, однако на мать смотрел с непониманием. Он, наверное, до сих пор не понял того её взгляда.

Среди писем Домрачёву попалась выцветшая фотография милой девушки. Степан Фёдорович долго смотрел на неё и никак не мог узнать. Затем на обороте он нашёл надпись: «Жоре. От соученицы Нади. Май 1941 г.» Домрачёва посетило много мыслей. Неразделённая любовь? Любовь, разрушенная войной? Война, унёсшая соученицу Надю?

Тоскливо и в то же время радостно было Домрачёву, когда он читал эти письма: наконец он стал ощущать себя частью чего-то большего, почувствовал свою важность как звена целой цепи замечательных людей. Однако ему было грустно оттого, что он так мало знал своих близких при жизни. Теперь дядя Жора начал казаться ему человеком добрым, отзывчивым, человеком с убеждениями и глубоким внутренним миром. Почему судьба была так несправедлива к дяде? Почему она оставила его одного перед лицом смерти?

Следующее письмо оказалось запечатанным. Конверт без марок, адреса, имён отправителя и получателя. Степан Фёдорович осторожно открыл его и вынул свежую клетчатую бумагу.

«Катерине. От дяди Жоры.

Катенька, пишу я это письмо именно тебе. Пишу, потому что, видимо, только тебе есть до меня дело.

Я умираю. Когда ты будешь читать это, меня уже не будет на белом свете. Я не грущу. Мне не больно. Просто пришло моё время. Спасибо тебе за всё, что ты сделала для меня. Я до сих пор не могу понять, зачем тебе сдался какой-то дряхлый старикашка. У тебя чистейшая душа, и спасибо тебе за то, что ты поделилась со мной своим светом. Без твоей помощи я бы уже давно сгинул. Ты подарила мне не просто лишний год жизни, но прекрасный год. Я умираю спокойно, зная, что живёт ещё на белом свете добро.

Теперь ближе к предмету этого письма. Я знаю, что ты единственный человек, которому будет дело до моего архива, потому спрячу я это письмо именно в нём. Прости меня, что я раньше не сделал этого, но у меня не было никакого морального права распоряжаться чужими деньгами. Я знаю, что ты страшно хочешь учиться и жить в городе и, более того, что ты достойна этого как никто другой. Надеюсь, ты, узнав, что я мог тебе помочь намного раньше, но не сделал этого, не обидишься на меня, а попытаешься понять.

Как ты знаешь, эта изба принадлежала роду бабы Люси. В нём жил её отец, деды и прадеды. У её деда были пожитки. Он был прекрасным мастером по кости. И было у него шестнадцать царских золотых монет. Но пришла Революция, стали раскулачивать. Он не хотел расставаться со своими честно заработанными деньгами, поэтому замуровал их в печи навозом. И рассказал сыну о монетах только на смертном одре. Отец, в свою очередь, рассказал о них бабе Люсе тоже только на смертном одре, а она рассказала мне. Тоже на смертном одре. Боялась она чего-то, что раньше не рассказывала, или думала, что нам они уже были не нужны. Это неважно. Теперь я на смертном одре и пишу об этих деньгах тебе, как самому близкому мне человеку. Их должно хватить тебе на обучение и проживание в Москве: я считал. Должно хватить даже с тем учётом, если восемь из них ты отдашь государству (как человек, нашедший клад).

Отдаю я эти деньги тебе, потому что только ты их достойна и потратишь их достойно. На родственников своих я обиду не держу: родных не выбирают. И понимаю их: зачем им сдался вонючий, ворчливый старец? Но и я тогда их признавать не стану, как они не признают меня. После смерти Фёдора, моего брата, обо мне все позабыли.

Но если родственников не выбирают, то близких людей выбирают, и я выбираю тебя. Пожалуйста, прими эти деньги. Они в печи над задвижкой — поковыряй кочергой. Никому их не отдавай. Они только твои. Если спросят откуда, покажи письмо.

Мне не страшно умирать. Хоть я и не оставил потомства, я верю, что есть кому продолжить меня. Я верю, что ты не забудешь обо мне, и потому умираю со спокойной душой. Спасибо тебе за всё».

Когда Домрачёв читал это письмо, его состояние плавно менялось. Начинал он читать с нежным умилением, а закончил со стиснутыми зубами и нахмуренными бровями. В нём закипала ярость. Он в один миг возненавидел всех и вся: предателя дядю Жору, подхалимку Катерину, её родителей, лицемерного Бориса Юрьевича, укравшего его машину, тихушницу тётю Люсю, отца, всего такого идеального, и мир! Жестокий, чёрствый, помешанный на деньгах.

Домрачёв поднялся и захотел полезть в печь, но вдруг услышал, как заскрипела входная дверь.

— А у вас здесь потеплело, — сказала Катя, спиной открывая дверь в комнату. — Я вам чайку с блинчиками принесла.

— Спасибо, Катенька, — взволнованно сказал Домрачёв, сел и бросил письмо, адресованное ей, в кучу других прочитанных писем.