Мурло

Когда Егор дорезал сало и хлеб, Домрачёв кинулся на них, как голодный волк. Он вымазывал сало в хрене и с наслаждением закладывал в рот один кусок за другим, запивая молоком. Илья Михайлович, когда Домрачёв клал в рот четвёртый кусок, сам дожёвывал только первый: слабые у него были зубы, да и есть ему не хотелось — это он присоединился за компанию. Ему нравилось смотреть, как гости едят. С едой вообще было связано большинство из немногих сохранившихся у него воспоминаний: помнил Илья Михайлович, как мама его, Клава, варила борщ или ещё что вкусное, ставила его на стол — сама не ела, а смотрела, как он ел, улыбалась, счастливая, подпирала голову кулаком и не могла налюбоваться сыном. Он тогда понять не мог, чего она такая радостная сидела, а теперь сам сидел, слушал, как молодёжь чавкает, и улыбку с лица убрать не мог.

У матери был белый халат, с цветочками. Свежий, чистый. Пахло от неё всегда приятно: то травой скошенной, то съестным чем-нибудь. Красивая женщина была; лицо всегда было радостное. Радостные лица всегда красивые. Мать не плакала никогда. Во всяком случае Илья Михайлович не помнил этого или просто не видел. Убила её война: мама заболела, исхудала вся. Илья Михайлович, как вернулся домой с фронта, только один день её видел — на другой она умерла. Но этого он не помнил. Помнил только, как она в халате белом смотрела на него во время обеда да как целовала на ночь в лобик.

— Вы ж, мужики, сильно-то со Степаныча не спрашивайте, — сказал дед. — Он мужик хороший. Семья у него, дети. С придурком, поди, каким-то спутался, вот и… — Да вы не волнуйтесь, — не дал ему договорить Егор. — Надо оно нам? Нам бы просто своё забрать да уехать.

— Вот и я думаю, пусть сами с собой разбираются. Ведь человека иной раз пристыдить только нужно — он и пойдёт по правильной дорожке.

— А я так не считаю, — вмешался Домрачёв.

— Степан, молчи, я тебя прошу, — сказал Егор.

— Чего ты, Степан? — непонимающе взглянул на Домрачёва старик.

Егор стиснул зубы, помотал головой, словно хотел сказать: «Не пробьёшься, дед». — Нужно прощать уметь, Степан, — сказал Егор. — Это ты с города приехал: всё есть. А люди здесь порой не живут, а выживают. Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива: сам бросил машину — и вот тебе, на. Бесхозное быстро утаскивают. Это закон природы такой.

— Прощать, — ухмыльнулся Домрачёв. — Как же. Удобно тебе, Егорка, про прощение говорить сейчас. Тебе ж больше всех надо прощение-то. А будь ты на моём месте, первым бы в полицию побежал.

— Я, Степан, за словом в карман не полезу. Не захочет прощать, что ж — её дело. Всё, что мог, я сделал, и отношение к ней не поменяю: буду любить и всё. Но если ты, зараза, не простишь, я тебя прокляну!

— Да с чего мне прощать? — никак не понимал Степан.

— А с того, что тебя об этом попросил человек, который спас твою тощую задницу!

— Мужики, — смущённо сказал Илья Михайлович. — Ну попросил же потише. — Господи, простите. Увлеклись мы что-то. Ну вы хоть ему объясните, — сказал старику Егор и обратился к Степану: — Если ты, Степан, в полицию обратишься, жизнь твоя лучше от этого не станет, но две другие жизни ты загубишь. Ещё и их семьи. Понимаешь ты это?

— Это они себя уже загубили, Егор. Кража — это грех. Такое с рук спускать нельзя. — Да не крал у тебя никто ничего! — не вытерпел Егор. — Забрать, что не приколочено, — это не кража, а… а грамотное использование ресурсов.

— Чего ж ты так заступаешься за них? — язвительно спросил Домрачёв. — Не отец ли твой всё-таки украл?

— Ну, Степан, я тебя сейчас просто ударю вот этой вот кружкой, — Егор приподнял алюминиевую кружку над столом, — по башке, и на этом всё закончится! — А я и на тебя заявление подам.

— Ну что ты как девка, в самом деле? — не выдержал Илья Михайлович. — К нему и так, и этак, а он упёрся и всё. Прошу я тебя, не нужна здесь полиция. Хороший он человек.

Домрачёв подумал и наконец заявил:

— Пусть тогда компенсацию платят.

— Да что ты мне-то об этом говоришь? — сказал старик. — Я тебе не адвокат. Им об этом и говори.

Илья Михайлович встал из-за стола, забрал недоеденные сало с хлебом и ушёл. Затем вернулся и сказал Домрачёву:

— Приехал твой грабитель, пойдём.

Домрачёва затрясло. Он с трудом поднялся и пошёл за дедом во двор. Егор шёл за ними.

Степаныч вышел из машины, припаркованной у участка Ильи Михайловича, и обратился к старику:

— Ты чего уехал, Илья Михалыч? Я тебя ждал, ждал, а ты уехал, оказывается, — нехорошо.

— Я ж, Степаныч, по делу уехал, ты прости, — искренне извинился Илья Михайлович. — Вот она, значит, зараза какая! — крикнул на Степаныча Домрачёв из-за спины старика.

Егор грубо дёрнул Степана за плечо и принялся говорить с Виктором сам:

— Здравствуй ещё раз. Я не представился тогда. Егор.

Степаныч пожал ему руку.

— Мы вот по какому делу приехали: твоя газелька стоит?

— Не моя, — сказал Степаныч и сглотнул.

— Конечно, не твоя! — вновь крикнул Степан Фёдорович. Он кричал так, как тявкает мелкая собака. — Потому что моя!

— Степан! — прикрикнул на него Егор. — Заткнись! Зашибу! Понял?!

Домрачёв понурил взгляд. Егор снова обратился к Виктору: