Мурзук

Больше милиционеров Тайка боялась только бесов. Бесов она никогда не видала, но много слышала о них от других беспризорников. Теперь, когда кормильцем и защитником ее стал Карабаш, Садрейка принял ее в свою артель. Каждый вечер беспризорники собирались под крышей у больших базарных весов.

Садрейка был мастер рассказывать про страшное. Он был грамотный, выменивал у одной базарной тетки книжки на ворованные вещи и пересказывал их ребятам. У тетки все книжки были про нечистую силу, колдунов, талисманы и клады.

Садрейка знался и с бабкой Секлетеей, знахаркой: она давала ему иногда какие-то таинственные поручения. От него Тайка и услыхала зловещее предсказание старухи, что над городом стрясется беда. Садрейка толковал ребятам, что бес, прибегавший в волчьей шкуре, еще вернется в город – и тогда начнется. Что начнется, Садрейка не говорил, но от этого было только еще страшней.

И часто, засыпая в домике из ящиков, Тайка прислушивалась к ночным звукам: не началось ли уже в городе?

Глава вторая

Началось

Лето перевалило уже за половину, когда над городом действительно стряслась беда.

Началось с базара.

Раз вечером беспризорники по привычке собрались у весов. Пришла и Тайка. Долго ждали Садрейку. Взошла уже луна, а его все не было. Наконец из мглистой тьмы показалась его сухая, перехваченная ремнем фигура. Он шел через площадь шатаясь. Лицо у него было совсем белое. Садрейка подошел к весам и молча опустился на землю. На вопросы он не отвечал и скоро заснул.

Ребята сбились в тесный кружок и начали свои рассказы под Садрейкин храп. Вдруг храп оборвался, Садрейка вскрикнул и вскочил на ноги. Глаза его горели. Отбиваясь руками и ногами, он кому-то кричал:

– Джок![17] Джок! Сгинь! – хотя никого рядом с ним не было.

Припадок длился несколько минут, и ребята порядком струхнули.

Наконец Садрейка снова повалился на землю. Он очнулся и тихим голосом стал жаловаться, что ему снятся страшные сны, что кто-то и сейчас давит ему на грудь. Он глубоко и трудно вбирал в себя воздух и порывисто, толчками выпускал его из себя и вдруг вскрикивал раз, и два, и три. Ребята не решались подойти к нему; боялись и расходиться по своим логовам.

Через час Садрейка попросил пить. Тайка сбегала на речку с кружкой. Садрейка набрал полный рот воды и хотел глотнуть, но судорога пробежала у него по лицу, глаза выкатились. Он поспешно выплюнул воду и оттолкнул от себя кружку. У него опять начался припадок. Придя в себя, Садрейка горько расплакался и стал просить сходить за бабкой Секлетеей.

Побежали за знахаркой. Она пришла, ругаясь.

Тайка видела ее в первый раз. Бабка Секлетея оказалась низенькой, сгорбленной старухой. На ней был черный платок, покрывавший ее с головы до ног. Все лицо избороздили морщины, толстый, бурый нос качался на нем, как курдюк[18], и блестели пьяные глазки.

Знахарка присела у голых до колен, исцарапанных и грязных ног Садрейки и велела принести ей ковш воды. Когда Тайка протянула ковш, старуха схватила ее за руку и начала бормотать. Тайка стояла ни жива ни мертва. Она слышала каждое слово колдуньи. Слова эти были ей непонятны и страшны.

– На море, на окияне, на острове на Буяне, – бормотала старуха, – стоит крута гора Сион-матушка, на крутой горе растет дуб-стародуб, под тем дубом-стародубом лежит цепь железная, обвита вокруг дуба, к этой цепи привязан старый бес, собака. Ой ты, собака, старый бес, унимай свой лютый гнев, свою ярость, свой кусачий зуб! Если кусишь раба Божия Садрейку в белое тело, пустишь свою черную слинь в горячую кровь, то сам и уймешь, всякую болезнь выгонишь, а ежели не уймешь своего кусачего зуба, то приду к тебе я, раба Божия Секлетея, с жезлом стальным, с билом железным изгоню…

Старуха не успела докончить: Садрейка ногой вышиб у нее из рук ковш, закричал и забился в судорогах.

Бабка проворно отскочила.

– Силен бес, силен! – заговорила она, сама, видно, жестоко перетрусив, и, крестясь и отплевываясь, стала пятиться в темноту.

Никто не решился ее остановить, спросить, как быть с больным. Под утро ребята, больше всего боявшиеся, что Садрейку увидят милиционеры, решили спрятать его с глаз. Они перетащили больного в избу с провалившейся крышей. Дверь снаружи приперли колом. По двое и по трое дежурили около избы и поглядывали в щелки.

Весь следующий день Садрейка был в диком возбуждении. Он без умолку говорил о чертях, колдуньях, волках и собаках, поминутно просил пить, но с ужасом отталкивал от себя кружку, задыхался и вскрикивал. Тайке казалось, что уж там, в избе, теперь не человек, а зверь или бес. К вечеру речь его стала совсем бессвязной и отрывистой, голос хриплым. Он кидался на стены, падал, скреб землю ногтями, рвал на себе рубаху и царапал тело. Кровавая слюна бежала у него изо рта, глаза стали неподвижны, он выл и щелкал зубами.

Наконец Садрейка свалился на пол и остался лежать без движения, изредка лишь вздрагивая, бормоча и вскрикивая. Еще через полчаса он затих совсем.

Ночью Тайка видела, как люди в белых халатах вынесли его из развалившейся избушки, положили на телегу и куда-то увезли.

* * *