Муссон. Индийский океан и будущее американской политики

После ухода британцев этот предположительно космополитический мир Индийского океана – мир смешанных браков, мир индийцев, арабов, персов и чернокожих африканцев – не сумел создать себе лучшей жизни. Его разрывают на части кипящая нетерпимость и расизм, выплывшие на поверхность как неизбежное следствие постколониальной независимой политики. Колониализм, разодравший ткань исконной островной культуры, оставил ее уязвимой для всякой мерзости – местной или привнесенной извне. Об остальном позаботилась независимость. Это походит на живой организм, лишившийся всякого иммунитета. Согласно автору, «постколониальные условия» похожи на прогулку, совершаемую «без дела и без цели» [15].

И все же в какой-то точке пути идущему откроется верное направление, ибо постколониальный период непременно должен перейти в новую эру – эру, с которой мне выпал случай познакомиться во время путешествий. Глядя на мириады лиц и различные цвета кожи, я понимал: за спиной у каждого лежит семейная история прощаний и расставаний, борьбы и самоотречения. Чего же ради? – «Ради торговли».

Гурна способен многому научить. «Воображение – разновидность истины», – пишет он: поскольку воображение позволяет вам представить себя на месте другого человека. Чем больше вы пользуетесь воображением, тем больше разумеете: я знаю очень мало. И понимаете: «Быть чересчур уверенным в чем бы то ни было – начало лицемерия» [16].

Из Каменного города мне пришлось ехать на машине к юго-восточной оконечности Занзибара, к приморскому городу Макундучи, целых полтора часа. Был конец июля, близился ширазский праздник Мвака Когва – начало нового зороастрийского года, уже давным-давно вошедшее в культуру африканского люда, говорящего на языке суахили. Предание гласит: ритуальная схватка очистит местных жителей от всех дурных помыслов и чувств, накопившихся за год.

На любом открытом пространстве со всех сторон собираются и строятся длинные шеренги бойцов, громко распевающих воинственные песни. Африканцы облачаются во что попало: во всевозможные обноски, включая даже шубы из искусственного меха, старые мотоциклетные шлемы и строительные каски, драные лыжные шапочки. Некоторые мужчины одеваются в женские платья, а привязанные к груди кокосовые орехи дополняют маскарад. В каждой бойцовской руке зажато грозное оружие – банан. Позади тащатся мальчики-малыши. Атмосфера накаляется, будто и в самом деле предстоит нешуточное побоище. Затем вспыхивают первые поединки. А там начинается и всеобщая свалка, сражение закипает по всему фронту, а толпы зрителей шарахаются вправо и влево, чтобы воины ненароком не затоптали ротозеев. Пыль вздымается облаками. Изнурительная битва длится ровно час, потом отовсюду сбегаются поющие сельчанки в цветистых ханга

. Потасовка стихает, разгорается костер – и персидский праздник, отмеченный африканцами, завершается.

Потом люди отправляются на морской берег – отдохнуть и развлечься. Фелуки – истинное воплощение ветра, начертанное одним росчерком, – снимаются с мелей, где ждали своей минуты. Невысокие волны дробятся о песок – а чудится, будто эхо идет по целой Вселенной. В нескольких километрах от берега, за коралловым рифом, синеет бескрайний простор Индийского океана, уходящий вдаль, к самой Индонезии. Мне припомнились Оман, Индия и прочие места, в которых привелось побывать. Поскольку продолжавшийся вокруг меня праздник был ширазским, невольно подумалось о старом персидском купце, задолго до того повстречавшемся мне в Калькутте.

Друзья звали его Хабибом Халили. Индийцы из Калькутты звали его Хабибом Халили аль-Ширази – то есть Хабибом Халили из Шираза, что в Персии. А персы именовали его Хабибом Халили аль-Ширази аль-Хинди – это значило: Хабиб Халили из Шираза, впоследствии поселившийся в Индии. Хабиб Халили торговал чайным листом. Он уверял, будто имеет 40 родичей в Сингапуре, а в Малайзии и Абу-Даби еще больше. «Моя истинная родина – Индийский океан», – сказал Хабиб Халили, беседуя со мной и широко обводя рукою шумную ночную темноту. Пальцы его при этом слегка шевелились, точно перебирая незримые четки.

Мы сидели в калькуттском доме, где Хабиб Халили родился в 1928 г. Жилище изобиловало домашними растениями и ворохами старых газет. Сквозь просветы между неоклассическими колоннами в распахнутые окна – дул свежий, бодрящий муссон – до нас доносился гул и гомон уличного движения. Под конец нашего разговора стемнело настолько, что я уже не мог разглядеть лица Хабиба. Он превратился в безликий взволнованный голос, то повышавшийся, то понижавшийся, веявший могучим духом былой иранской культуры, притягательностью иранского языка, чье наследие поныне живо на бенгальской земле, близ рубежей Юго-Восточной Азии. Оно дотягивается и до крайнего индоокеанского юго-запада – до Софалы, что в Северном Мозамбике.