Мустафа Мадьяр

Сначала он заснул, но тут же, как всегда, неожиданно перед ним появились мальчики из Крыма, беленькие, аккуратно подстриженные, но какие-то застывшие, гладкие и сильные, они выскальзывали из рук как рыбы. И в глазах их нет ужаса, и зрачки не расширены, а смотрят на него неподвижно, в упор. Он задыхается, ловит их и одновременно все видит как бы со стороны. Он мучается, он в ярости, что у него нет сил поймать их и удержать, а за спиной у него кто-то говорит:

– Изжарить их надо было, поймать – и на уголья… а теперь уже поздно.

Он в бешенстве. Да, верно, изжарить! И снова вскакивает и ловит их, но только впустую машет руками, бессильный и смешной, а мальчики ускользают и вдруг, как облака, начинают парить в воздухе.

Он просыпается, отяжелевший, потный, и, отдуваясь, мечется по циновке. День кончился, смеркается. Ему стало страшно. Пот на нем вдруг застыл. Хриплым голосом он окликнул Абдуселам-бега, приказал принести кофе, ракию и сальную свечу.

Долго они сидели вдвоем и пили. Между ними – дрожащее пламя свечи, в углах – тьма и беспокойные тени, в маленьком окошке – кусочек синей ночи. Резко, неприятно отдавались голоса в пустой комнате.

Абдуселам-бег много рассказывал о себе, о каких-то сражениях, о своих предках. О том, как он стоял в карауле на Габеле.[10] Мустафа молчал, углубившись в свои мысли, и только зябко вздрагивал после каждого стаканчика ракии. Чтобы вытянуть из него хоть слово, Абдуселам-бег заговорил о битве при Бане-Луке, о том, как он любовался им, Мустафой, глядя, как он перепрыгивает с плота на плот, один врывается на вражеский берег и избивает австрийцев.

– Да разве из-под одеяла что-нибудь видно?

– Что-о? Как ты сказал?

У Мустафы сверкнули глаза, а бег оторопел, не зная, то ли обидеться, то ли обратить все в шутку. Мустафа первый расхохотался, и бег за ним.

– Шучу, шучу!

– Да, конечно!

И Абдуселам-бег продолжал рассказывать, как он расправлялся с германцами, обращенными в бегство Мустафой.

– У, я их, наверное, человек сорок порубил, всех до единого.

– Да, да.

– Попался вот один, маленький такой ростом, а проворный – как припустил, я за ним. Проворством меня бог не обидел. Я за ним, за ним, за ним…

– Ну и как, догнал?

– Сейчас услышишь. Вот поворот, вижу я: ослаб он, тут я его догнал и – чик! Как цыпленка.

– Кхе, кхе.

Мадьяр пофыркивает и отдувается, а бег разболтался не на шутку. Ночи, ракии и недалекому уму нет предела, один за другим следуют новые и новые удивительные подвиги, совершенные еще его дедом и прадедом; да и его участие в небольшой перестрелке при Габеле выглядит уже иначе.

– Аллах меня, что ли, таким создал, что я страха не знаю? Вышли мы в караул к Млечичу, все дрожат, перешептываются, а я поднялся на насыпь и запел во все горло, а ведь голосом меня аллах наградил – что твоя зурна. После влахи[11]расспрашивали, что это за герой такой у турок, а наши уж знают, что я – кто же еще?

– Врешь ты все.

Увлеченный собственным рассказом, бег не сразу расслышал.

– Что ты говоришь?

– Врешь, брат, много, – ответил Мустафа раздраженно и неохотно, судорожно кривя рот и покусывая усы.

Тут только бег очнулся от своих фантазий. Комната показалась ему темнее, чем на самом деле. Мерцает и клонится пламя свечи, над которым скрещивается их дыхание. Совсем рядом он видит разные, налитые кровью, недобро светящиеся глаза Мустафы, желтый, как у мертвеца, лоб и лицо над черной бородой. От обиды и ужаса бег вскочил. Низкий столик опрокинулся, свеча тупо ударилась об пол и погасла.

Инстинкт опытного солдата толкнул Мустафу, хоть он и был сильно пьян, назад к стене, ощупью он нашел свой плащ и оружие, вытащил пистолет. Между ними был опрокинутый столик, а в глубине комнаты – окно, которое теперь, в темноте, выделялось светлым квадратом. Он затаил дыхание и услышал в темноте мягкий свистящий звук: бег вытащил из ножен кинжал. И вдруг, словно припомнив другие бесчисленные случаи из своей жизни, он еще раз подумал в приступе дикой ненависти: сколько же сволочи на свете! Но только на секунду; тут же взял он себя в руки и быстро оценил обстановку.

«Бег – трус и лгун, а такие люди легко идут на убийство. Пистолета у него в руках нет, а для того, чтобы подкрасться ко мне, ему придется пройти мимо окна».

Он поднял пистолет, прицелился в середину оконного квадрата и стал ждать. И действительно, минуту спустя на фоне окна показалась рука, а затем окно заслонила фигура Абдуселам-бега. Мустафа спустил курок. За звуком выстрела он не расслышал, как упал бег.

Старый Омер, хозяин постоялого двора, или ничего не слышал, или не посмел вмешаться.