Муза художника

— Я оценил тот поступок. Правда. В любом случае, это был твой последний день, так что плата для тебя была не столь высокой, как для меня, но все равно… я знаю…

— Мартин в курсе, кстати.

— Да. Да, он знает. Я признался ему. Спустя несколько месяцев Дюфрен вызвал меня. Сказал, что заметил, как после твоего ухода снизилось качество моей работы. Спросил, какую ее часть выполняла ты. Это был единственный раз, когда мы говорили о тебе. Я подумал, пришло время рассказать ему о том, что это я испортил слайды. О том, как боялся, что он не разрешит мне остаться, если узнает. А ты все равно уезжала, тебе нечего было терять. Я думаю, Мартин все понял. Как бы то ни было, он разрешил мне остаться. Но я… ведь я тебя отблагодарил…

Он выжидательно на нее посмотрел и продолжил:

— И был бы тебе признателен за это тоже.

— Ты… ты просто не можешь просить меня не ехать!

Фрейя была ошарашена наглым намеком Питера на то, как он ее «отблагодарил». Разве она могла так просто забыть, какую форму его «признательность» приняла в тот вечер? Теперь Фрейя уже не с таким нетерпением ждала поездки в Копенгаген. Но и отступать не собиралась.

— Ты можешь просто сказать своей девушке, что у нее нет повода для ревности?

Трудно было прочитать выражение лица Питера, когда он наконец ответил:

— Нет.

Той ночью она внезапно резко проснулась, а перед этим видела сон об оранжерее с куполообразной крышей и бесчисленными окнами. Винтовые лестницы и белые террасы с замысловатыми узорами из кованого железа были уставлены тропическими орхидеями. Сначала она шла между высокими фигурами Алстедов, которые выглядели как в молодости, а потом стала забегать вперед и обращать их внимание на разные вещи: переплетающиеся виноградные лозы; блестящие, похожие на зеленые языки листья; вьющиеся усики многочисленных призрачных цветов. Вырванная из сна, она села в постели среди подушек и после тропической жары сновидения почувствовала на своем лице прохладу ночного воздуха, идущего из полуоткрытого окна.

Она снова услышала звук, который нарушил ее сон. Сначала строгий голос, выражающий недоверие и злость, затем долгий стон боли. Стон стал громче, снова прервался низким злым голосом и начал переходить в жалобный истерический визг. Она вспомнила, как Питер говорил о том, что в дневнике якобы описывается насилие в браке Риисов. Теперь оно словно воплотилось в жизнь в этих звуках. Она подумала о решительном тоне Северины, о Холлис, залившейся слезами и убежавшей прочь. Съежившись в постели, в окружении шиферных крыш, на которые падал свет ночного города, она пыталась придумать, как прекратить происходящее. Хриплые повторяющиеся крики продолжались, когда она тянулась к выключателю. И только в ослепительном свете прикроватной лампы она вспомнила предупреждение Софии о лисах. Она попыталась убедить себя в том, что это всего лишь лисенок, зовущий родителей, или самец, призывающий самку; но полный боли звук был слишком уж диким и тревожащим.

Она осмотрела знакомые очертания комнаты. Если бы в этот момент здесь находился еще один человек, пусть даже спящий под одеялом, возможно, ей не было бы так неуютно. Что же такое ей снилось? Прогулка со старыми друзьями среди орхидей, взращенных в искусственном тепле. Ее сон об орхидеях можно объяснить тем, что она думала о картинах Виктора Рииса: о цветочном горшке на подоконнике в пустой комнате.

Но… орхидея — в Скандинавии? В доме, построенном в семнадцатом веке, где в щели между оконными рамами и стеклами задувал холодный воздух, который неравномерно нагревался сухим теплом дровяной печи? Она представила себе перины, чугунную посуду; черное шерстяное платье с длинными рукавами. Им наверняка приходилось открывать окна, чтобы проветривать воздух от скипидарных паров, которые в противном случае накапливались бы в замкнутом пространстве. Ледяные сквозняки в здании старой конструкции. Тропическое растение не могло расцвести там. Оно никогда не пережило бы зиму или даже первую неделю осенних ветров. Может быть, это неправда, что Виктор Риис передумал и позволил нелепому цветку занять место в своей строгой обстановке; возможно, орхидея была выдуманным образом. Но ведь он отказывался изображать то, чего нет в действительности. Этот нежный белый цветок, олицетворяющий невозможное, нес некое послание, более важное, чем она или Питер могли разгадать.

Лисицы внизу снова принялись завывать. Этот звук больше не казался ей исходящим от человека, но не обращать на него внимания было трудно. Она выключила лампу — со щелчком, как будто кто-то щелкнул пальцами, — завернулась в пуховое одеяло и попыталась не слушать. Но таинственные крики проникали в ее беспокойный сон.

Часть четвертая

БЛАГИЕ ДЕЛА